Геннадий Гусаченко - Жизнь-река

Осколки битого стекла во множестве разбросаны по берегу, поблескивают на солнце. Или, предательски затаившись в песке, в речном иле, только и ждут, чтобы на них наступили босой ногой. И кто знает, какими будут последствия травмы?

Стеклянными осколками, ржавыми консервными банками усеяны берега дачных мест, где отдыхают горожане. Не перевелись еще среди них идиоты, разбивающие бутылки у реки. Не скоро переведутся. Может быть, когда пластиковая бутылка совсем вытеснит стеклянную, тогда и бесчинствующих идиотов на реке станет меньше.

Поживём, увидим. А пока звон стекла раздаётся на всех берегах российских рек и озёр. Летят в воду и на землю осколки…Разные они бывают, но одинаково ранят и душу, и тело.

Разбитое зеркало…

Разбитая любимая чашка…

Разбитые пивные бутылки, оконные рамы, магазинные витрины, стаканы, рюмки, бокалы, хрустальные вазы, фужеры, люстры.

Расколоченные вдрызг фаянсовые унитазы, чешские, германские фарфоровые сервизы, японские, китайские статуэтки, глиняные копилки–кошки.

Осколками могут быть камни: алмазы, сапфиры, рубины, самоцветы и те, простые, что каждый день топчем ногами.

У всех осколков своя цена.

Одни ничего не стоят. О других долго сожалеют, пытаясь склеить. Одни ранят меньше, другие больше. В зависимости от цены.

Осколок гранита, брошенный хулиганом в окно электропоезда, на большой скорости врезался в окно, расшиб женщине голову. Кровь залила пострадавшей лицо. Ей оказали медицинскую помощь, и на следующей остановке она вышла из вагона и направилась домой.

У другой женщины цыгане–менялы украли не ограненный осколок алмаза, привезённый из Якутии и так нелепо утраченный. Осколок этот, а точнее, потеря его, ранили её в самое сердце. Женщина схватилась за него и простилась с белым светом.

Одни осколки равнодушно сметаются в мусорное ведро, другие со слезами склеиваются.

Одни чужую жизнь рушат, за другие свою не жалеют.

Бывают и такие, что, разлетаясь с визгом, с воем, со свистом, с жужжанием при взрыве гранаты, бомбы, мины, снаряда калечат и убивают. Какова им цена?

Один такой махонький осколочек от фашистской мины, размером всего–то в квадратный сантиметр, вонзился моему отцу в кость бедра, да так в ней и остался. На всю жизнь. Врачи госпиталя не решились вынимать его из опасения нарушить важный нерв.

Осколок «ныл» на погоду, отдавался острой болью, бил как током. Затихал, но вдруг начинал жечь как кипятком, дёргать, заставляя отца неожиданно вскрикнуть, присесть, прилечь, осторожно потирать больное место.

На рентгеновском фотоснимке, хранимом мною как семейную реликвию, осколок безобидным квадратным пятнышком светится на темном фоне костно–мышечной ткани.

В послевоенные годы и еще много лет спустя это инородное фашистское тело не беспокоило отца. Лишь глубокий бурый шрам на правом бедре напоминал, что там, где–то в кости, торчит кусочек чужеземного металла.

Но как злосчастный осколок мучил отца в старости! Не давал спать, есть, ходить, просто сидеть и думать.

Бедный немец, запустивший ту злополучную мину! Сколько раз ему икалось, отрыгивалось, ударяло по мозгам, если он, конечно, вернулся в свою Германию живым! А если и был жив бедолага, то, наверно, корчился, выпучив глаза, в припадках, охая и вздрагивая. Но, скорее всего, немецкий миномётчик сгинул в полях России, так и не увидев более своей Германии. А если так, то скелет его сотрясался, рассыпаясь в труху. И не было фрицу покоя на том свете. Страдающий от нестерпимых мук, доставляемых осколком, отец посылал ему страшные проклятия, одно ужаснее другого.

— Чёртов фриц! На том свете отыщу и отомщу! — постанывая, говорил отец. И, прихрамывая, ковылял во двор, брался за метлу, пытаясь работой разогнать боль.

Он умер 6 августа 1997‑го. Тихо и незаметно, когда в доме все спали. На 81‑м году жизни. Осколок немецкой мины отец унёс с собой навечно в родную боровлянскую землю. Упокой, Господи душу раба твоего Григория, за Отечество страдания претерпевшего. Царство ему Небесное. Аминь.

Небольшая травма пальца на ноге немного испортила настроение. Но боль скоро прошла, и я тотчас забыл о порезе, захваченный водоворотом быстро меняющихся событий и впечатлений этого дня.

Едва я миновал дачную пристань «Черёмушки», как погода резко ухудшилась. Буря с дождём завертела катамаран, и я еле успевал ставить его против волны. Мотая вёслами, я то и дело поглядывал на берег в надежде отыскать удобное место для высадки. И вдруг глазам предстала изумительная по красоте каменистая полоска с нависшим над ней обрывом. Я чаще стал грести и сумел пристать к намеченному месту. Красивые красноватые камни слоями плавно опускались в воду, образуя покатые площадки, отполированные речными волнами. Дальше громоздились валуны, разбросанные природой по желтоватому галечнику. Молодые сосенки, кусты черёмухи и шиповника густо росли по обрыву.

Этот живописный уголок в виде небольшого залива, окаймленного каменистыми террасами, хорошо бы смотрелся в тихую безоблачную погоду. Но в те минуты было не до красот. Торопясь укрыться от дождя, занятый палаткой, я не обращал внимания на чудотворство мастерицы–природы. Великолепие этого земного рая оценил часом позже, когда столь же неожиданно, как началась, буря утихла. Дождь кончился, и засверкало солнце. Я осмотрелся и нашёл это место привлекательным и вполне подходящим для стоянки. Но волны улеглись. Можно продолжать путь. Однако я поймал себя на мысли, что не хочу покидать столь чудное место. Да и зачем мне всё гнать и гнать лошадей? Надо позволить себе отдохнуть. Порыбачить, сварить уху, позагорать на плоском гранитном уступе.

Так думал я, собирая плавник для костра, удивлённый тем, что на таком, прямо–таки, сказочном месте, нет ни кострищ, ни банок, ничего, что оставляют после себя нерадивые туристы и рыбаки.

Наклонившись за берестой, я сначала не понял, что передо мной на земле валяется …обыкновенная человеческая кость. «Берцовая», — определил я, чувствуя неприятный озноб.

Может быть, она принадлежала быку, лошади? Нет, очень узкая и продолговатая, совсем такая, как мне доводилось видеть.

«Да шут с ней, с костью…Наверно, от дохлого телёнка, — махнул я рукой на мрачного вида находку. Подбирать бересту не стал и отошел от неё подальше, к обрыву, где решил набрать сушняка.

На россыпях камней под обрывом то тут, то там виднелись ещё кости. Почерневшие, трухлявые как обломки валежника, нападавшие с обрыва. Я ещё надеялся, что это кости утонувших в половодье животных, принесённых рекой. Но потемневший, полузасыпанный песком череп был явно человеческим.

Несколько лет назад мне приходилось слышать, что из колыванских берегов течение вымывает трупы бывших узников сталинских лагерей. Как–то не особо верилось в это.