Геннадий Гусаченко - Жизнь-река

Между акациями круто вверх взбегала тропинка. Подгоняемый жгучим любопытством, замешанным на страхе и желании посмотреть: «А, что там, выше?» — я стал карабкаться на обрыв, а когда поднялся, замер, поражённый увиденным. Всего в нескольких шагах от меня тихо и скорбно шелестело листвой деревьев кладбище.

Вот так местечко выбрал я для отдыха и ночлега у костра на этом безмолвном берегу! Понятно, почему никто не устраивает здесь шумных и веселых пикников! И кости выброшены из старых могил.

«А может..? Очень подходящая терраса для расстрелов. Бежать некуда. Впереди — обрыв. Позади — река. Слева и справа — уступы скал…»

От этой мысли холодок пробежал по спине. На миг представил себя стоящим спиной к обрыву перед дулами винтовок и ноги вмиг стали ватными, непослушными. «Да ну…Нет, не может быть, чтобы здесь творилось такое! Взбредёт же в башку чертовщина всякая!»

А кости — вот они! Тлеют, торчат из песка сухими, корявыми головёшками, обветренные солнцем, дождями и рекой омытые…

Человеческие кости! Всё, что осталось от некогда живых людей, которые говорили, смеялись, плакали, любили, ссорились, строили планы, горевали, радовались, творили добро или зло, на что–то надеялись…Не думали о смерти. А напрасно…Полезно помнить о том, что все там будем. И ничего не взять с собой.

Эх, жизнь — житуха…

Как сказал один поэт: «Что твоё золото? Что серебро? В руке держу лишь пепла горсть…»

Жаль, что не видят этих бренных останков те, кто мечтает накопить для себя богатства, а не созидать для блага всех.

Ну, а мне рановато ещё отдыхать в таком печальном месте, где каждому определена равная для всех мера. Уносить ноги отсюда да поскорее!

День оставался солнечным и тёплым, но волны всё ещё не улеглись после прошедшей бури. Протащив лодки по мелководью, я вывел катамаран в узкую протоку. Длинная улица старых и новых домов растянулась по берегу протоки. Течение здесь слабое. Пришлось подналечь на вёсла. На другом краю деревни Бибихи, уставший от гребли, я устроил свой походный лагерь. Не спеша приготовился к ночёвке. Сварил суп, кашу и кофе. Поужинал и завалился спать.

Сон, однако, долго не мог меня сморить. Белесые, грязно–серые кости стояли перед глазами. Я ворочался с боку на бок, устраивался поудобнее, но видение торчащей из песка челюсти не проходило.

Я включил фонарь, раскрыл планшет, достал из него тетрадь, ручку и задумался над первыми строками дневника. С чего начать?

Мысль о том, кто были те люди, чьи кости преют на обском берегу, словно крепко вбитый гвоздь, прочно засела в моей голове.

Умерли своей смертью? Подверглись репрессиям? Честные, безвинно казнённые или враги народа, уголовники? А вдруг это те молодые штрафники, о которых рассказывал отец?

С его слов, взвод младших лейтенантов, только что окончивших командирские курсы, в самом начале войны привезли в Новосибирскую тюрьму. Их загнали в баржу и увезли вниз по Оби.

В чем провинились парни, мечтавшие о военной службе, об офицерской форме? Куда их потом отправили? В штрафные батальоны или..?

Война! Жестокое время!

22 июня 1941 года, когда началась война, мой отец — лейтенант 234‑го полка конвойных войск НКВД Григорий Гусаченко, командуя взводом солдат караульной роты, конвоировал на Дальний Восток эшелон заключённых–уголовников.

Слово «НКВД», опять же, в продажной жёлтой прессе сделали нарицательным, страшным. А ведь, это — Народный Комиссариат Внутренних Дел! МВД — по–нынешнему. Внутренние войска. В Новосибирске военное училище такое есть. «На горке» — называют его. НВВОКУ — Новосибирское высшее военное общевойсковое командное училище. Готовит офицеров для войск внутренней службы. И в наши дни «зэков» конвоируют, этапируют сотрудники милиции и военнослужащие внутренних войск. Те же самые «энкавэдэшники»!

Отец мой служил в Новосибирской конвойной части 38‑й дивизии НКВД. Штаб внутренних войск МВД и поныне на прежнем месте — на улице Фрунзе, 10. Перед зданием части мемориальная стелла с многочисленными фамилиями солдат, прапорщиков и офицеров, геройски погибших в Чечне за честь и целостность России в боях с бандформированиями чеченских сепаратистов. Свято чтут здесь и память воинов дивизии, отдавших жизнь за Родину в Великую Отечественную…

А тогда, в июле 1941‑го…

На станции Мариинск к вагону подвели конную повозку с хлебом. Черным, ржаным, кислым, плохо пропечённым. Голодные ребятишки окружили повозку, заканючили:

— Дяденьки солдаты, дайте хлебца…Ну, хоть кусочек…

Какие нервы надо иметь, чтобы равнодушно смотреть на худых, голодных детей?! На их матерей, стоявших на обочине и утиравших слезы?

Сдали нервы у начальника эшелона лейтенанта Гусаченко. Не выдержал детского плача, жалобного скулежа, распорядился:

— Раздайте хлеб женщинам и детям! Уголовники из него карты лепят! Обойдутся сегодня без хлеба!

Паровоз дал свисток, и вагоны задёргались, когда к насыпи прибежала молодая женщина, разгорячённая летней жарой и бегом. Тяжело дыша, протянула бутыль с мутной жидкостью.

— Хлопчики, родимые, спасибо за хлебушек! Век не забудем! Вот, возьмите от наших баб…

— Отставить! Эт–того еще не хватало!

— Това–арищ лейтенант.., — просяще затянул сержант Чередняк. — Ну, това–арищ лейтенант!

Преданно, с мольбой, с надеждой в глаза смотрит.

— Они же сами предлагают, ну, товарищ лейтенант…

— Ладно, чёрт с вами…

Кто–то настучал:

— Тук–тук! Алё… ГПУ? А начальник эшелона повозку хлеба за самогон продал…

Лейтенанта Гусаченко разжаловали в рядовые, судили военным трибуналом, дали семь лет сталинских лагерей. Но шла война. Немцы пёрли к Москве. Надо было их остановить. Любой ценой! Все средства для этого годились. И штрафные батальоны в первую очередь. Лишение свободы тюремному заключённому Григорию Гусаченко, так и не отправленному в лагерь, срочно заменили штрафбатом и отправили на фронт.

Ещё когда мы жили в Боровлянке, и я был пацаном, помню, как к отцу приходили попариться в баньке, заодно выпить и поговорить его деревенские друзья детства. То были одноногий колхозный моторист, инвалид войны дядя Петя Демидок, рабочий маслозавода Иван Рязаев и заготовитель конторы «Кожсырьё» дядя Гена Попов. Они сидели возле бани мокрые, распаренные, обмотанные простынями и полотенцами, изрядно хмельные и шумливые. Дядя Петя Демидок, вытянув перед собой деревянную ногу — грубый самодельный протез, разливал. Звякали гранёные стаканы. Отец пьяно размахивал малосольным огурцом:

— Мы — штрафники! Мы брали высоты, которые никто не мог взять! Да-а! Мы шли вперёд и знали: если собьем фрица — будем жить! Не собьём — он всех нас положит. Пошли в атаку — назад ни шагу! Свои энкавэдэшники сзади с пулемётами. Мы — штрафники! Только вперёд! Ох, и побили нашего брата…