Геннадий Гусаченко - Жизнь-река

Тут отец поминал всех чертей, фрицев, бездарных генералов, стоящих в линии прикрытия солдат НКВД, с добавлением слов «мать–перемать», начинал всхлипывать, стучать кулаком по столу, и обняв друзей, запевал:

На позиции девушка провожала бойца,

Тёмной ночкой простилася на ступеньках крыльца…

И падал спать.

Воевал Григорий Гусаченко в штрафном батальоне 199‑го Гвардейского стрелкового полка 67‑й стрелковой дивизии 6‑й армии Воронежского фронта.

В бою за деревню Черкассы ранен осколком мины.

Было так…

28 июля 1943 года батальон штрафников после неудачной атаки залёг на окраине Черкасс в яблоневом саду.

Пролетела фашистская «рама» — самолёт–разведчик. Вскоре на батальон обрушились бомбы с «юнкерсов», посыпались снаряды и мины с немецких позиций. Потом по штрафбату прошлись пулемёты «мессеров» и «фоккеров».

Отец лежал в борозде сада, уцепившись руками за траву, чтобы не выбросило взрывной волной. Рядом, от одной яблони к другой метался командир взвода лейтенант Жеребцов.

— Ложись в борозду, вместе не так страшно, — крикнул ему отец.

Жеребцов упал возле него, тотчас вскочил.

— Нет, здесь убьют…

И бросился под яблоню.

Ахнул взрыв бомбы. На месте яблони очутилась глубокая яма, пахнущая сырой глиной и холодом. На дне воронки сиротливо краснел обрызганный кровью поясной широкий офицерский ремень с портупеей — последнее напоминание о лейтенанте Жеребцове.

Запели мины. Осколки стригли траву, сбивали ветки с яблонь. Один из них зацепил отца, раскалённым прутом ударил в правое бедро. Он сполз в яму, подобрал портупею, нацепил на себя. В память о фронтовом друге.

Быстро темнело. Пошёл дождь. Брюки–галифе намокли от крови и жидкой глины. Мимо ползли два пожилых бойца. Спустились передохнуть в воронку. Закурили.

— Мужики, я ранен, утащите меня в медсанбат.

— Не можем… Мы с донесением комбата в штаб полка…

— Ладно, мужики, закурить дайте…

Те двое посовещались, вытащили отца из воронки, уложили на плащ–палатку, поволокли в медсанбат. В темноте рвались снаряды и мины, а в промежутках между разрывами слышались шум дождя и цоканье пуль.

Безвестные герои! Вы спасли жизнь двадцатипятилетнему солдату–штрафнику, моему отцу. Вас давно нет в живых. Примите мою запоздалую сыновнюю благодарность за то, что я не стал сиротой–беспризорником. Низкий вам поклон и вечная память.

После месяца лечения в 411‑м эвакогоспитале, отец, как искупивший вину кровью, был восстановлен в звании лейтенанта и 2 сентября 1943 года отправлен на передовую командиром разведвзвода в тот же 199‑й Гвардейский стрелковый полк. Дважды ходил в тыл немецких позиций за «языком».

Однажды его группа притащила дохлого обер–лейтенанта. Немец сопротивлялся, пытался кричать. Отец придавил его слегка, но не рассчитал силу и задушил бедного обера. Силища–то была у отца — ого! В полку самым сильным считался. В том, конвойном 234‑м…

До войны отец гирю пудовую в Казанке через баню на спор кидал. Двое силачей становились друг против друга по обе стороны бани. Кто не перебросит, и гиря обратно по крыше скатится, тот бутыль самогона ставит. Баня та, конечно, приземистая, деревенская, «по–чёрному», и входят в неё, пригнувшись. Но гирю кидать через неё?! Не мячик резиновый! Ещё гирю к оконному стеклу на вытянутой руке приставлял!

Роста он был среднего, но широкоплечий, а кулаки — кувалды. Неудивительно, что фриц дуба дал в его медвежьих лапах. В и всё же не в своего отца Зиновия удался. Тот, напомню, росту был два метра! Японца насаживал на штык как пельмень на вилку и швырял на головы самураев.

Отец не любил рассказывать о войне.

— Чего о ней, проклятой, вспоминать? Пакостное дело. Грязное. Кровь. Кишки, намотанные на гусеницы танков. Оторванные руки, ноги. Смрад, вонь, вши. Черви под гипсом. У кого завелись — радуется: «У меня черви зудят, гной под бинтами едят. Гангрены не будет!». Похоронки, слёзы. Голод. Вода в окопах. И всюду смерть. Трупы людей и животных, замёрзшие в снегу, раздутые от жары летом. Разбитые машины, развалины домов, сгоревшие хаты. Стоны, плач. Вот что такое война, сынок. Чего о ней вспоминать, об этой страшной молотилке, перемалывающей миллионы людей?

— Всё равно, расскажи какой–нибудь фронтовой эпизод. Мне же интересно.

Момент расположить отца к такой беседе вполне подходящий: бутылка «Фронтовой» почти пуста. Он выпивает стопку, вытирает мокрые глаза, достаёт кисет. Пальцы не слушаются, вздрагивают. Махорка сыплется мимо клочка газеты на пол. Терпеливо жду, когда отец свернёт самокрутку. Наконец, закуривает.

— Помню, застряли в болоте. В ноябре… Вода ледком подёрнулась. Лежим. Зарыться некуда. Вода под нами. Пули в неё шлёпают, в пни, в кочки цокают. Снег мокрый, с дождём. Бойцы замерзают, в трясине тонут, голоса не подают. Молча умирают. Губы от холода занемели, зубы пристыли — не до слов. Метель завьюжила, всё бело. Ничего не видать. А немец то мину кинет, то свинцом польёт. Надоело в грязи лежать, в болоте подыхать. На сухом, оно, как–то лучше умереть. Да и терять нам нечего, всё одно — погибель. Подниматься надо в атаку, пока метель. Да как подняться? Руки, ноги не свои. Однако, встали, пошли. А пули: цвирк, цвирк! Да не больше, чем о надоедливых мухах о них думалось в тот момент. Скорее хотелось из болота выбраться, в тёплую немецкую землянку забраться, печурку растопить. Пошли…Зло дрались, беспощадно. В плен немчуру не брали. На кой леший она сдалась нам? Таскаться с пленными — кому охота? Всех фрицев перебили в траншее, а там не лучше. Фашист и сам по колена в воде сидел. Как стали они нас здесь долбить то артогнём, то миномётами! От пулемётов, от снайперов продыху нет! Набили они там нашего брата, как на скотобойне. Убитых товарищей мы из окопов не убирали. Их там столько лежало, что вместо настилов нам были. Вот… А ты говоришь: «Расскажи о войне». Тошно рассказывать о ней. Какие мужики гибли! Молодые, красивые, здоровые. С санитарками, с медсестрами любовь крутили. В той канаве остались лежать. А мы дальше пошли…

У отца был небольшой жестяный сундучок. С такими ходили полвека назад машинисты, их помощники и кочегары паровозов. «Шарманками» те сундучки называли. К сожалению, я так и не поинтересовался, где отец взял ту «шарманку». Да и что толку сейчас знать об этом? Сестра Валентина после смерти отца уговорила мать продать дом. Домашний скарб, памятные вещи отца ушли в неизвестном направлении. Куда–то «приделали ноги» и сундучку тому. А бывало, когда отца не было дома, я с затаённым дыханием вынимал из «шарманки» отцовы награды. Орден Отечественной войны 2‑й степени, Орден Красной Звезды. Медали: «За отвагу», «За боевые заслуги», «За победу над Германией», «За трудовое отличие». И еще разные юбилейные. Я начищал их фланелевой тряпочкой, смоченной в золе, рассматривал силуэты на них, подолгу любовался блеском рубиновой эмали и золотистого металла.