Геннадий Гусаченко - Жизнь-река

Вечер тёплый, тихий. Спать не хочется. Комары не докучают. Из кустика неподалеку выпорхнула серая неприметная птичка. Так и есть: на веточке, как шарик, прицепилось гнёздышко. Не удержался, заглянул: пяток коричневатых, в крапинку, яичек лежало в нём. Поскорее, чтобы не остыли, отошёл от гнезда. Птичка тотчас вернулась в него.

Прохаживаясь бесцельно по травянистой поляне, вспугнул с гнезда утку. Ошалело крякая, она унеслась в сумерки леса, но вскоре просвистела крыльями, возвращаясь, сделала круг над поляной и улетела. Я поспешно отступил и теперь сам вздрогнул испуганно: с шумом и громким кряканьем взлетела другая утка. Потом ещё одна, ещё… Я брёл по густой осоке кочкарника, и кряквы тяжело и неохотно взлетали из–под ног. Охваченный азартом, я уже специально ходил в разных направлениях, поднимая на крыло сидевших на гнёздах уток. Никогда не пробовал утиных яиц. Разбил пару штук для пробы: не засиженные ли? Нет, без кровяных прожилок и прочих признаков зародышей. С каждого гнезда взял по два–три яйца и принёс к костру. Он ещё не совсем потух На красных угольях вода в ведре быстро вскипела. Я осторожно сложил в кипяток утиные яйца и скоро они были готовы. Какие в них ярко–оранжевые желтки! И на вкус просто великолепны!

Эта история с утиными яйцами, когда я раздвигал высокую осоку в поиске гнёзд, напомнила мне другую. Ту, как я, шестилетний, вместе с матерью раздвигал крапиву, полынь, лебеду вдоль забора Тогучинского элеватора, искал гнездо курицы. Утиные гнёзда я искал из любопытства, в праздном безделье на одиноком берегу. Куриное гнездо несушки, надумавшей втихомолку вывести цыплят, я надеялся найти, подгоняемый голодом.

А было так…

Пока отец бил проклятых фашистов, пил трофейный шнапс и закусывал его американской тушёнкой, мы с матерью голодали в селе Буготак Тогучинского района. Жили мы в маленьком домишке у тётки Поли — сестры отца. В самом начале войны получила она похоронку на Фёдора Цыганенко, или как говорила тётка Поля: «На свово мужа Федьку». Остались без отца трое ребятишек: семилетний Витька, Райка пяти лет и Петька трёх годиков.

Моя мать из новосибирской маленькой комнатушки, что в доме 14 на улице Коммунистической, перебралась в Буготак к своей золовке. В деревне было легче прокормиться в то голодное время. Вдвоем они сажали картошку, запасали в зиму овощи. Впрягались в оглобли тележки на железных колёсах и тащили домой воз с дровами и сеном. В один из таких изнурительных дней моя мать, возвратясь с покоса, случайно нашла в ящике комода фотографию. На ней разлюбезный муженёк в лейтенантской форме и красивая женщина в модной шляпке запечатлены сидящими как два голубка: голова к голове. Будто кипятком мою мать ошпарило: кто такая? Неужели…? Надпись на обороте развеяла все сомнения: «Любимому Грише на долгую память. Люблю. Целую. Твоя Аглая. Не забывай, пиши. 15 июня 1941 года.» И далее за многообещающим признанием подробный адрес.

«Ну, Гриня, ну, колосочек! — воскликнула в отчаянии моя мать. Слёзы застлали глаза. Вспомнилось, как по вечерам начищал Гриша сапоги и, озабоченно вздыхая, говорил: «Опять приходится заступать дежурным по полку.. Что поделаешь? Служба!». Так вот на какие дежурства уходил! А Полина–то?! Полина! Знала о похождениях братца и помалкивала! А вот и она… Легка на помине! Расскажи, дорогая золовка, о шашнях моего муженька, сделай одолжение!

Та чуть не в ноги падает, винится, божится, что сама хотела обо всём рассказать, да насмелиться не могла. А фотокарточку эту Аглая по почте прислала, знать, Гриша ей адрес буготакский дал, не думал, что Фая к сестре приедет жить. Поревели обе, и в один голос завопили: «Ах, она стерва, мужики наши на фронте кровь проливают, а она фотокарточки шлёт, паскудница! И порешили разобраться с той ненавистной обоим красавицей. Благо, адресочек–то вот он…

— Приехали мы в Новосибирск, на улицу Дуси Ковальчук, дом не помню какой, — рассказывала мне мать, — нашли квартиру, постучались. Открыла нам нарядная женщина. Я сразу узнала её. В домашнем халате, с бигудями на кудрях. Обстановка шикарная: ковры, мебель, картины. Не мудрено: пивом торговала, поднаворовала. И Гринечку моего тем пивком баловала. Как схватила я её за патлы и давай таскать по комнате. Вазы всякие, рюмки на пол полетели, посуду ей побили. А перед уходом Полина фарфоровой кошкой ка–ак шарахнет по огромному трюмо! Зеркало высоченное — вдребезги! Аглая молча сидела, пока мы погром учиняли. Не в её пользу шум поднимать — мужика своего, капитана милиции на фронт проводила, участковым он у неё был… Убили его под Сталинградом… Так вот…

Однажды, осенним пасмурным вечером моя мать ушла собирать колоски пшеницы на уже убранном поле. Колоски шелушили, отвеивали на ветру мякину. Зёрна обжаривали, варили, толкли в ступе на муку. А был указ Сталина о запрете сбора неубранных после жатвы колосков. И на то был резон: дозволь собирать брошенные колоски — голодные колхозники начнут умышленно оставлять на полях неубранные валки скошенной пшеницы.

Мать исходила всё поле, но смогла набрать лишь небольшой снопик — так чисто было на нём. В сумерках к ней подскакал на коне колхозный объездчик. Грубо обзывая мать скверными словами, наезжал на неё лошадью. Перепуганная до смерти мать упала на стерню, с плачем прося прощения. Объездчик отстегал её плетью, отобрал те несчастные колоски. Кто заставлял его это делать? Сталин? Нет, конечно. Сволочь был этот ретивый блюститель указа. И больше никто. Мужики деревенские с фашистами насмерть бились, а он с их бабами воевал, ревностно прогибаясь перед начальством, чтобы на фронт не отправили. Сгинул давно тот мерзавец. Полынью заросла его могила. Но оставил он недобрую память о себе.

«О покойниках либо хорошо, либо ничего не говорят» — любят повторять некоторые сердобольные люди. В таком случае, не будем говорить о царе Ироде, приказавшем убить всех младенцев. Замолчим о Гитлере, Пиночете, Берии, Чикатило и миллионах других убийц, совершивших свои кровавые злодеяния в разные годы, столетия, эпохи. Они ведь тоже покойники. Ничего не будем говорить об эсэсовцах, предателях–полицаях, поджигавших дома с запертыми в них людьми, бросавших в огонь детей, творивших чудовищные преступления: казни, расстрелы, пытки. Помолчим о палачах концлагерей. О таких мерзавцах–объездчиках. Так, что ли?

Молчать о негодяях — значит, забыть их злодеяния и плодить других человеконенавистников, губителей, мучителей, насильников, убийц.

Нет, никогда я не забуду того объездчика, хлеставшего плёткой мою мать за горсть колосков!

А голодуха в Сибири во время войны была ужасная. Варили траву лебеду. Ели саранки — маслянистые на вкус жёлтые луковицы этих лесных цветов. По весне собирали на колхозных полях мёрзлую прошлогоднюю картошку. (И как на этот счёт не догадались указ издать?) Помню те драники из гнилой картошки, запечённые на раскалённой плите: чёрные, рыхлые, с тошнотворным запахом гнилости, с грязно–серыми пятнами крахмала.