Геннадий Гусаченко - Жизнь-река

Христианскую заповедь непротивления злу насилием я не понимал. Напал враг, разорил землю, людей в полон увёл, над жёнами и детьми поизмывался, и много еще другого зла причинил — а ты, значит, не противься насилием, не берись за оружие, не бейся за правое дело! Так что ли? Как же тогда святой Сергий Радонежский благословил Дмитрия Донского на Куликовскую битву?

Много надо прожить, изучить Библию, вникнуть в глубоко–философский смысл мудрых христианских нравоучений прощения врагов, непротивления злу насилием. Я был молод, горяч, горд победой над распоясавшимся дембелем, но хорошо то, что хорошо кончается. И кто может дать гарантию, что последствия удара в нос авиатора не могли быть иными? Он мог упасть головой на железную спинку кровати и убиться. Мог затаить зло и при случае отомстить. Мог, со зла, схватить нож со стола и ткнуть им меня. И ещё всякое другое могло случиться, если посидеть да порассуждать спокойно. Париться бы мне тогда в тюрьме. Или землю парить. Что лучше — трудно сказать.

Но слишком далёк был мой восемнадцатилетний разум от умозаключений странствующего старого отшельника, одиноко плывущего на плоту в Никуда. Я уверовал в свои силы. Подолгу вертелся нагим у зеркала, любуясь гармонично сложенным и хорошо развитым телом. Напрягал мышцы, раздувал грудь. Хватал гантели и до поту мотал ими, старательно делая вдохи и выдохи. Я готовил себя к службе на флоте, к успешному прохождению медицинской комиссии. И скоро вопрос встал ребром: или я получаю заключение медкомиссии к годности службы на флоте. Или меня дробят и отправляют в пехоту. Всё решилось в одночасье.

На медицинской комиссии военком просмотрел мои документы для призыва на военную службу. Школьной характеристики среди них, понятно, не было. Давно порвал и выбросил, заменил производственной и комсомольской, выданных мне в «УНР‑745». С этими характеристиками не на военную службу — к званию Героя Советского Союза можно было представлять! Уж такой я был в них молодец — сам диву давался! В заключениях врачей тоже ни одного прокола. Против каждой графы стояли подписи: «Годен, годен, годен…».

— Где желаете служить, товарищ призывник? В каких частях, в каких войсках? — спросил военный комиссар, явно довольный моими моральными и физическими качествами.

— На флоте, товарищ полковник, — с готовностью ответил я на долгожданный вопрос.

— В авиацию, в Западную Группу войск в Германии не желаете? Все туда рвутся. Служба за границей, сами понимаете…

Я сразу вспомнил демобилизованного сержанта из общежития и затряс головой, словно мне предложили съесть что–то не вкусное.

— Никак нет, товарищ полковник. Только на флот!

Мой ответ польстил присутствующему на комиссии морскому офицеру. Его белоснежный китель с явным преимуществом контрастировал с тёмно–зелёным мундиром полковника. Моряк, дружески подмигнув мне, спросил:

— Где конкретно желаете служить на флоте?

— На подводной лодке, товарищ капитан–лейтенант!

— Добро! Запишите его в команду «90».

Из военкомата я не вышел — вылетел на крыльях надежды, преисполненный счастливым ожиданием встречи с морем. Какое оно? Лазурное, штилевое, ласковое? Или серое, штормовое, жестокое? Весёлое, игривое? Капризное, угрюмое? Как примет меня? Освежит лёгким бризом тропических широт или накроет ледяным шквалом Арктики?

О том, что скоро исполнится давнишняя мечта, думал я, бережно укладывая в нагрудный карман пиджака повестку о прибытии на сборный пункт Дзержинского райвоенкомата. И ещё о том, как пройдёт неожиданное свидание с молодой, симпатичной медсестрой, с которой только что познакомился. Обмеряя на медкомиссии мою грудную клетку длинным портновским «метром», она прикасалась к моим обнажённым плечам тугой грудью под стерильно–белым халатиком. Её холодные пальцы с покрытыми розовым лаком ногтями приятно щекотали тело.

— Приходи в девять вечера к Дому культуры имени Горького, — шепнула она мне. — Придёшь?

Я задышал неровно. Молча и растерянно кивнул.

Часы до свидания тянулись бесконечно. Насилу дождался вечера, многократно сбивая пылинки с тщательно отглаженного костюма. Но вот все приготовления позади. Чтобы не опоздать, выхожу на час раньше. Стрелки на брюках — порезаться можно! Туфли сверкают. В кармане благоухает сбрызнутый «Шипром» носовой платок. Зубы вычищены зубной пастой «Поморин». На манжетах шёлковой сорочки бирюзовые запонки, взятые напрокат у бывшего авиамеханика. И такая же заколка на галстуке. Шик! Модерн! А ля Бомбино! На последние рубли куплен букет сирени.

— Какой джентльмен! Спа–асибо! — принимая цветы, жеманно и наигранно поблагодарила меня новая знакомая. В её тоне чувствовалось превосходство опытной женщины над безусым юнцом. Так выражают похвалу малолетним детям их знакомые дяди и тёти. Мы медленно брели незнакомой мне улицей. Тихий, тёплый вечер обволакивал нас синими сумерками. Из оград частных домов выбивались за крашенный штакетник облака пышно цветущей черёмухи. Душистый аромат пьянил, кружил голову. Грудь распирало от близости красивой девушки, ведущей меня под руку правой рукой. Левая, с висящей сумочкой на локте, была занята сиреневым букетом. Светло–голубое платье, шляпка того же цвета, приколотая к чёрным локонам волос, золотая брошь–цветок делали её строгой, неприступно красивой. Не помню её имени, выдумывать не стану. Назову: просто очаровательная брюнетка! Или красивая молодая женщина. Она вела меня с одной улицы на другую, высматривая укромное местечко. Наконец, выбрала пустой скверик с большими закругленными скамьями. Скоро стемнело. Она придвинулась ко мне и стиснула в объятиях, впилась своими полными губами в мои. Вдруг забросила ноги поперёк моих, обхватив мою шею, начала раскачивать скамью всё сильнее и сильнее.

— Осторожнее, опрокинемся, — испугался я, упираясь ногами в землю. Однако, она продолжала раскачивать скамью, готовую вот–вот перевернуться. Дело принимало серьёзный оборот: либо смогу удержать лавку и не дать нам упасть на газон. Либо эта громоздкая садовая махина грохнется наземь, и мы свалимся на мелкую траву. Неужели она испытывает мою силу? Удержу или не удержу? Я изо всех сил старался не дать ей уронить скамью, упирался ногами, сдерживая качания. Наконец, ей надоело. Она встала, одёрнула платье, подняла упавшую на траву шляпку, взяла сумочку.

— Будь здоров, будущий моряк! Не кашляй!

— Мы завтра встретимся? — потянулся я к ней с поцелуем.

— Ни завтра, ни послезавтра и никогда! — сухо отрезала она, отстраняясь. Иронично усмехнулась.

— Телёнок! Не провожай меня.

Она ушла в темноту сквера. Светло–голубое платье с минуту ещё призрачно белело, и постукивали по дорожке железные набойки шпилек. Потом видение пропало, и всё стихло. Я тоскливо посмотрел на лежащий на скамье растрёпанный букет сирени, похожий на веник. Вздохнул, сожалея о напрасно потраченных деньгах. Пошёл наугад, в сторону залитых светом больших домов, за окнами которых была счастливая жизнь. С мягкими плюшевыми креслами, пуховыми подушками в кружевных рюшах, с тёплыми пижамами и тапочками, с вазочками, полными печенья на круглом столе, покрытом скатертью с кистями. С книгами в золочёных переплётах, стоящими длинными рядами на полках шкафов. С ворсистыми коврами на блестящем паркете. На диване, рядом с подушечкой — «думочкой» мурлычет усатый кот, а на домотканом коврике в углу дремлет собака. Охотничья. Пойнтер. Или нет, лучше спаниель. Ребятишки строят из кубиков дом. Дедушка читает газету. Нет, дедушку не надо. И бабушку тоже. Молодая женщина и молодой мужчина, улыбаясь друг другу, пьют чай. Да, ещё розы в хрустальной вазе! Яблоки в плетёнке! Теперь, кажется, всё, что видится мне за теми ярко освещёнными квадратиками окон.