Ольга Михайлова - Мораль святого Игнатия

— Ребенок больше всего нуждается в любви и прощении именно тогда, когда его хочется выпороть, Гораций. Нам никогда не удастся воспитать людей Духа, если мы будем ругать мальчишек за его проказы и шалости.

— Верно. Но верно и то, что иные проказы, терпимые в ребёнке, могут со временем довести его до эшафота, Дюран.

Двое молодых мужчин сидели на скамье у кафедрального собора Безансона, тихо и неторопливо беседуя. Один из них, Гораций де Шалон, был уроженцем Нормандии и мало походил на француза. Синеглазый блондин с резкими, но тонкими чертами, он казался человеком Севера. Некоторые лица словно определяют себя. Этому подошёл бы мундир кавалерийского полковника, горячая лошадь и сабля наголо. От Горация де Шалона веяло странной силой — не грубой и грузной, но гибкой и молниеносной. Однако одет он был вовсе не в мундир, а в длинную чёрную рясу, точно такую же, в какую был облачён его собеседник, представлявший собой полную противоположность нормандцу.

Это был красивый южанин с умными карими глазами. С его тёмными волосами почти сливалась чёрная четырехугольная шапочка, выдававшая игнатианца. Даниэль Дюран только что был назначен преподавателем гуманитарного риторического класса иезуитской коллегии св. Франциска Ксавье в Безансоне.

Оба они в этом, 1857 году, окончили университет «Григорианум» и вступили в орден иезуитов, занимавшийся воспитанием юношества. За минувшие годы их связала дружба, основанная не столько на родстве душ, сколько на иррациональном влечении противоположностей. Гораций был склонен считать Даниэля Дюрана романтиком и мечтателем, а Дюрана его друг порой пугал жесткостью суждений. Однако Гораций де Шалон восхищался кристальной чистотой души Даниэля, а последний полагал, что более надежного человека, чем Гораций, не найти. В принципе, оба не ошибались. Ныне оба были направлены в Безансон, спокойный провинциальный французский городок в пятидесяти милях от швейцарской границы.

Надо сказать, что десятилетия эти были не лучшими для ордена. Политики в обеих палатах парламента, простаки и интеллектуалы с учеными степенями, одержимые развернувшейся в стране истерией, разоблачали «козни» иезуитов. Пресса неистовствовала, писатели кропали романы, где иезуитов не обвиняли разве что в каннибализме: они были виноваты в войне в Испании, в повышении цен на хлеб, в введении цензуры и принятии парламентом закона о святотатстве, на них списали упадок образования и снижение уровня литературы, их обвиняли в подготовке десяти тысяч лакеев-шпионов, вынюхивающих тайны хозяев и передающих их Ордену. Этого мало. Они были обвинены в дождях, заморозках и градобитии посевов. Когда в Нижней Нормандии из-за засушливой погоды начались пожары, даже их поставили в вину иезуитам. Твердили, что иезуиты — уцелевшие члены ордена тамплиеров, а высшую парижскую школу иезуитов Монруж называли цитаделью мировых заговоров. В палате депутатов устроили скандал, заметив, что стены парламента украшены «тайными иезуитскими символами». Подозрение депутатов вызвал алтарь с распятием и надписью IHS — Iesus Hominum Salvator, Иисус, Спаситель Человеческий…

Правда, даже ярые враги ордена не могли сквозь зубы не признать, что иезуиты — лучшие в мире педагоги, но что это меняло? Отец Энрико Лаверти, профессор Григорианума, философски заметил Даниэлю и Горацию, что ветхозаветные традиции искать «козлов отпущения» остаются незыблемыми, и посоветовал своим подопечным избегать общества: это оградит их от глупостей толпы, да и более приличествует монашескому благочестию. Почти это же самое повторил и Жасинт де Кандаль, ректор безансонской коллегии св. Франциска Ксавье, встретивший новых преподавателей с истинно французским гостеприимством. «Времена не лучшие, но других у нас не будет. Надо работать. Лаверти так рекомендовал вас, что я уже сегодня жду от вас чудес», проронил он.

Ректор был красивым мужчиной лет пятидесяти. Это не удивило приехавших: обучение в иезуитских коллегиях было бесплатным, с его популярностью трудно было соперничать, от желающих не было отбоя и отцы-иезуиты тщательно отбирали талантливых юношей из всех сословий, отдавая предпочтение дворянству, но особым преимуществом пользовались мальчики привлекательной внешности и прекрасного здоровья, из которых готовили коллегиальных учителей. Члены ордена не без оснований полагали, что красота и сила педагога завоюют сердца детей куда легче, чем слабость или уродство. Жасинт де Кандаль выделялся из любой толпы приятными чертами тонкого лица, густыми вьющимися тёмными волосами с едва намечающейся сединой на висках и безупречными манерами.

Но именно тогда, когда друзья услышали от ректора эти лестные слова, в его кабинет вошёл высокий худой человек со столь странной для педагога внешностью, что Даниэль и Гораций невольно переглянулись. Струящиеся по щекам чёрные, расчесанные на прямой пробор волосы, зрительно ещё больше сужали и без того узкое лицо с впалыми щеками. Горбатый нос был, кажется, переломан когда-то — на нём проступал красноватый рубец. Нижнюю часть лица вошедший прятал в шарф, трижды обернутый вокруг шеи, на правой щеке темнел не то шрам, не то ожог. На лице выделялись глаза — тёмно-карие, скорбные, словно остановившиеся. Ректор представил им только что прибывшего из Парижа коллегу — Аврелия Сильвани. Отец ректор сделал ударение по-французски, но заметил, что отец Аврелий — итальянец.

Друзья приветливо поклонились собрату, понимая, что у ректора должно быть весьма весомое основание назначить воспитателем педагога с такой внешностью, отцу же Горацию Аврелий Сильвани чем-то даже понравился. Сам монах, смиренно поприветствовав собратьев, взял журнал и сразу ушёл, а после обосновался на жительство в маленькой комнате на втором этаже ректорского корпуса, несмотря на предложение друзей поселиться с ними.

До приезда воспитанников оставалась ещё несколько дней, и Даниэль с Горацием пока изучали здание коллегии и знакомились с городом, осмотривая кафедральный собор святого Иоанна Богослова, древнеримскую триумфальную арку, о которой горожане говорили, что она сооружена в честь военных успехов Марка Аврелия, и Цитадель Безансона в четверти лье к югу от кафедрального собора. Разговор друзей происходил как раз во время одной такой прогулки. Они несколько расходились в принципах воспитания: Дюран, будучи незлобивым и кротким, был сторонником снисходительной любви, а Гораций де Шалон предпочитал спартанскую строгость и полагал, что всепрощение несёт куда больше зла, чем нетерпимость. И не удивительно, что их беседы часто напоминали дебаты.