Ольга Михайлова - Мораль святого Игнатия

Любой, кто сидел за ученической партой, знает, насколько значима личность учителя. Нравящийся педагог способен пробудить интерес к самым скучным дисциплинам, тот же, кого отторгала душа, заставлял ненавидеть и его предмет. Иезуиты понимали это: отроческие взгляды из-за юношеского максимализма всегда пристрастны, и для того, чтобы подлинно покорять сердца — нужно быть совершенным. Это вовсе не было открытием Даниэля Дюрана, скорее, это наблюдение сделал ещё основатель ордена, гениальный Игнатий Лойола. Кто хочет воспитать правильно — обречён поступать безупречно, ибо дети чистыми глазами способны увидеть скрываемое в самой потаённой глубине души педагога. Дюран давно заметил это в себе и, поделившись с Горацием, услышал подтверждение своих наблюдений. Начав учить ещё в Риме, он сумел почти полностью избавиться от многих низменных мыслей и чувств, от недолжных движений души и тела, которых стыдился.

Гораций кивнул.

— Да, я тоже заметил. И Лаверти говорил, что не собственные усилия очистили его душу до той степени, чтобы он смог спать по ночам, но Божий промысел, поставивший его воспитателем. Истинный педагог вынужден быть идеалом. Они восхищаются тобой, — задумчиво проронил де Шалон, — и уже сейчас ревнуют друг к другу, ты заметил? Идёт борьба за каждый твой взгляд, за каждую похвалу. Ты безумно нравишься д'Этранжу и де Галлену, тобой восхищаются Потье и Дюпон. Взгляд де Венсана пока не читается. Только де Моро в этом не участвует.

— Не хочет быть, как все? — усмехнулся Даниэль.

— Есть и это, но, по-моему, он просто избрал себе другого кумира.

— Если это Иисус, то я уступлю ему эту душу без боя.

— Нет, это не Иисус, но войн затевать не надо. Воронье всегда кружит у волчьих стай. Это можно понять.

Дюран взглянул на друга с понимающей улыбкой, широко распахнув глаза.

— Ты полагаешь, что молокосос выбрал тебя? Тогда я также спокоен, как если бы о нём заботился сам Господь. Ты займёшься им?

Гораций утвердительно кивнул.

Дюран улыбнулся. Он сам был когда-то подростком и помнил ту смесь зависти, восторга и преклонения, что испытывал перед взрослыми мужчинами. Они казались полубогами. Мальчик хочет стать мужчиной, боится своей мужественности и покорится тому, что поможет ему преодолеть страх и обрести себя, кто не посмеется над его слабостью, не унизит достоинства. Но взросление непредсказуемо, и прежде, чем выбирать направление воспитательных усилий, необходимо постичь саму душу. Дюран умел это делать, но для того, кто прозвали Вороном, дворянского сынка, осознающего свою голубую кровь как привилегию, неуправляемого и дерзкого, действительно трудно было подыскать лучшего наставника, чем Гораций де Шалон. Он — графский отпрыск из Руана — способен был не просто сломать спесь мальчика, но и вылепить из него что угодно. Сам Дюран не любил быть жестким, и возблагодарил Пресвятую Деву за то, что с него сняты эти непростые заботы.

И с пятью оставшимися, он чувствовал это, возни будет немало.

Гаттино, маленький Эмиль де Галлен, не пользовался авторитетом и был «мальчиком для битья». Над ним порой зло подшучивал Дамьен де Моро, его перекривлял Потье, Дюпон не замечал его, Лоран де Венсан презрительно морщился и бросал оскорбительные замечания, и только Филипп д'Этранж иногда покровительствовал ему, умеряя кривлянья своего дружка Потье. Эмиль не отличался прекрасной успеваемостью, был подвержен перепадам настроения, приступам странной апатии. Одарённый безупречным слухом и удивительно красивым чистым голосом, он был солистом церковного хора, пел ангельски, и потому часто вечерами пропадал на репетициях. Его физическая слабость и беззащитность не столько провоцировали товарищей на агрессию, сколько угнетали его самого. Но, в общем-то, Гаттино был ровен и спокоен, хотя, казалось, нравом обладал меланхоличным. Зная, что мальчик — из состоятельной семьи и дома окружён материнской любовью, воспитатель недоумевал. Но грусть Эмиля была непоказной: несколько раз Дюран слышал по ночам его сдавленные рыдания в спальне под одеялом, несколько раз заставал его в парке со следами слёз на лице.

Но в душу мальчугана вторгаться не спешил.

Отцы-иезуиты не любили переутомлять учеников и система иезуитского образования, основанная на многочисленных повторах пройденного, давала возможность успевать даже лентяям, если, разумеется, их лень не выходила за известные пределы. Она как нельзя лучше подходила Мишелю Дюпону, неторопливому и спокойному до флегматизма. Вопреки первоначальному впечатлению Дюрана, Мишель куда как не был тугодумом, скорее, и тут отец Жан был прав, мальчик обладал каким-то удивительным для его возраста здравомыслием. Он просто не желал утомлять себя размышлениями о том, что считал ненужным или неинтересным, не любил абстракций, ненавидел отвлечённый академизм. Он был бы законченным номиналистом, если бы его можно было увлечь спором об универсалиях. При этом Мишель не давал возможности однокашникам смеяться над собственной неторопливостью и некоторой неуклюжестью, проявляя прекрасные математические способности и по временам демонстрируя немалую физическую силу.

Мукой для него было то, что всем остальным приносило подлинную радость. Дело в том, что напряженность интеллектуальных занятий отцы-иезуиты старались уравновесить заботой о физическом развитии юношей. Попечение о своём теле предписывалась уставом ордена. Гимнастические упражнения были обязательны для всех без исключения, слишком же строгое подвижничество запрещалось. Всякий был обязан отдавать отчёт в своем физическом режиме духовнику. Учащиеся коллегии занимались фехтованием, верховой ездой, музыкой, плаванием, катанием в санях и на коньках, игрой на бильярде.

Но Мишель ненавидел рапиры, панически боялся лошадей, стыдился петь, за пять лет так и не научился плавать, а на коньки смотрел как на затаившуюся гадюку. Правда, бильярд, любимую игру Игнатия Лойолы, Дюпон обожал, но кроме отца Жана Петивьера, с ним никто не соглашался играть, ибо он безошибочным глазомером всегда столь правильно вычислял траекторию движения шаров, что клал их в лузы один за другим, порой просто не давая сопернику вступить в игру.

При этом Мишель имел дарование, отмеченное ещё в младших классах отцом Илларием, их главным поваром. Произошло это случайно, во время спора отца ректора с коллегиальным гастрономом. Последний категорически возражал против доставки им тунца. Да, жарится он быстро и очень вкусен, но использовать его всего сразу по привозу трудно, хранить приходится во льду в погребе, но стоит его разморозить — и он просто раскисает на сковороде, независимо от сорта масла. Не спасают никакие специи! Мишель, пока отец ректор пребывал в задумчивости, спросил отца Иллария, не лучше ли в то месиво, в которое превращается размороженный тунец, добавить взбитые яичные белки с рыбными специями, получившийся омлет прожарить до нежной корочки или несколько минут запекать? Такой омлет станет прекрасным завтраком. К нему подошёл бы салат из мидий и столовое вино, что его отец привозил из Анжу, белое, очень легкое, а можно попробовать добавить мидий и вино прямо во взбитые яйца… Он умолк, заметив на себе пристальный взгляд отца ректора, но прежде, чем тот успел выразить недовольство тем, что отец Мишеля позволяет ему в столь юные годы приобщаться к вину, отец Илларий уже восторженно воспринял идею и потащил Дюпона в свою святая святых — закрытую монастырскую кухню. Они колдовали там полдня — после чего отец Илларий восторженно предрёк малышу Дюпону славу Брийя-Саварена.