Виктор Эфер - Похитители разума

Сливинский, пролетев трижды над линией фронта, нащупал мотомеханизированные части и артиллерийские позиции противника, нанося их на точную карту. Снизившись на родном аэродроме, докладывает о результатах разведки.

— Спасибо! — благодарит полковник. Его лицо посерело и осунулось.

— Разрешите мне еще слетать на разведку.

— С Богом! За Речь Посполиту Польску!

Старик еле сдерживает дрожь в своем голосе… Он отворачивается. Но… каждый из них исполняет святой долг солдата. Провожая глазами быстро удаляющийся аппарат Сливинского, он думает:

— Хороший офицер был… — И ловит себя на том, что глагол «был», — поставил в прошедшем времени…

Поручик Сливинский снова в воздухе, над границей. Внизу зададакали зенитные пушки. Белые облака разрывов виднеются недолетом с правого борта.

— Это не беда! — Сливинский быстро уходит из поля обстрела.

Под ним рассыпаны маршевые колонны — это подходящие к фронту резервы польских частей. Неожиданно слева появились три еле заметных точки, быстро вырастая в знакомые очертания самолетов. Сливинский по контурам фюзеляжа и оперения узнал последнего выпуска быстроходные «Хенкели». Будет нелегкая схватка!.. И пальцы летчика ложатся на гашетку пулеметной установки.

Вихрем налетают «Хенкели». Ловко маневрируя менее быстроходной машиной, Славинский уклоняется от неравного боя. Третий «Хенкель», разгадав маневр Сливинского, бросается на него сверху, заплевал огненными вспышками. Обожгло плечо…

Руль стал невыносимо тяжелый, будто налит внутри болтающейся ртутью, аппарат упорно тянет к земле. От пулеметной очереди поручика заметался и запетлял один из неприятелей, но и своя машина безнадежно проваливалась вниз.

— Подбит! А как же Люцина!?! — мелькает в сознании.

Из плеча хлюпает кровь. Руль начавшей входить в штопор машины не слушается ослабевающих рук. — Виток, два, три, — считает летчик и, напрягая последние силы, выбрасывается из обезумевшей машины. Навстречу мчится желтеющий лес.

Толчок. Посыпалась кружащаяся метель лимонно-багряных листьев, тронутых первыми осенними утренниками: белый строп парашюта зацепился за ветку и, как на пружинящей рессоре, Мечислав повис в воздухе. От потери крови сознание заволакивалось дымкой и сквозь эту дымку он заметил двух мотоциклистов, которые приближались к месту спуска. За рулями сидели люди в зеленых резиновых плащах и характерной формы стальных шлемах.

Огромные очки-консервы делали их похожими на жителей другой планеты. Сливинский даже подумал, что так должны выглядеть марсиане…

Итак — война!

Гудят улицы города, растревоженным ульем. В подъездах домов оживленные группы делятся первыми впечатлениями. У разрушенных первыми бомбами домов — толпы глазеющих, болтающих, любопытных. Нет недостатка ни в знатоках, ни в стратегах. Все высказывают свои планы ведения военных операций. Как жаль, что генеральные штабы по своей неповоротливости не имеют обыкновения прислушиваться к голосам уличных стратегов. Кажется, стоит принять их диспозиции — и завтра война окончится полной и безусловной капитуляцией врага. Но не слушают уличных толков, в штабах сидят, склонившись над картами, отмечая пестрыми цветными флажками поступающие известия, уже в первые часы ставшие угрожающими.

По улицам бесконечно идут мобилизованные, мчатся нагруженные непонятным военным скарбом автомобили. Проскакал, ощерясь пиками, уланский полк.

— Проклятые фашисты!

— Война не объявлена, господа!

— Это нарушение международных законов!

— Какие теперь законы и договора! Ведь никто их не выполняет!

— Побьем немцев!

— Всыпят нам немцы!

Газеты рвут из рук, зачитывают до дыр, и газет почему-то сразу стало так мало. От радиоприемника не отходят часами. Насущный хлеб людей — новости.

— Новости? Что нового? Скажите последние новости?

— Где? Кто? Когда? Зачем? Что будет?

В страшной, все нарастающей тревоге, с замирающим сердцем и холодеющими пальцами, но крепясь, сжав губы, Люцина, не дождавшись отца, поехала к нему. Полковник встретил ее неласково и сурово.

— Для чего ты приехала? Тебе лучше сидеть дома!

— Прости, отец! Я не могла быть дома. Ты не обедал сегодня…

— Тоже, мать моя, подумаешь, обед. Ну, кыш домой! Собери кое-что в дорогу. Только гляди — самое необходимое.

— Неужели, отец, дела так плохи, что нужно думать о бегстве?

— Не о бегстве, глупыша! Война состоит из комбинаций отступлений и наступлений. Мы, возможно, будем отступать, поняла? Ну, марш домой! Я Бог даст, буду к вечеру.

— Отец, неужели всему конец? — не выдержала Люцина и припала к отцовскому плечу.

— Успокойся, милая, все будет хорошо. Немцы продвигаются, но это не так страшно. Мы имеем могущественных союзников. Они никогда не допустят порабощения Польши!

От ласкового, обнадеживающего слова отца тяжелая горечь несколько отлегла от сердца. Люцина уехала домой. С языка так и не слетел вертевшийся на самом кончике вопрос: где же теперь Мечислав Сливинский? Что с ним?

Дома было тревожно и бестолково. Озабоченно, но без всякой пользы, носилась из комнаты в комнату, из угла в угол прислуга, хватаясь за одно, не окончив и берясь за другое. Зачем-то с места на место переставляли вещи, двигали стулья. Мать сидела у окна, недвижимым взором уставившись на верхушки позолоченных осенью лип.

Люцина обошла дом. Такой знакомый и родной дом. Пересмотрела еще раз дорогие вещи, письма. Зашла в кабинет отца. Невыразимая тяжесть сдавила грудь… Зачем отец приказал собираться? И, стараясь быть рассудительной и спокойной, принялась укладывать чемоданы с помощью старой горничной. Она понимала, что мать не способна сейчас ни на что…

Уже поздно вечером, уставший от беготни ординарцев, телефонных звонков, докладов, распоряжений и сводок — заехал домой старый полковник Симон. Иссиня-черное сентябрьское небо прокалывали навылет острые клинки сверкающих прожекторов. На горизонте, уже на польской земле, полыхало небо огромными сполохами ужасного сияния лика войны…

Быстрой и твердой походкой вошел полковник в дом.

— Ну, что, готово у вас? — спросил он вместо приветствия.

— Да, отец. Почти готово. Какие же известия?

— Известия!?! Известия, мать моя, скверные… Немцы стремительно напирают. Мы отступаем. Сегодня снова бомбардировали Варшаву. Да и нашему воеводству досталось. Мы бросили в воздух почти все наши силы. Но «они» — оказались сильнее.

Несколько секунд молчания, которые тянутся часами. Симон сел, прикрыв глаза ладонью.

— Да, они сильнее… Нам приказано свернуть аэродром! И это тогда, когда мы только хотели его развернуть, несмотря на потери первого дня… Все соколы, как сами черти, рвутся в бой!