Александр Морозов - Неведомый груз

Голос Кириллова делался громче, торжественней, как будто он называл не обыкновенные продукты, а нечто таинственное, созданное им в секретнейшей лаборатории. Расписывая содержимое банок, он незаметно для себя впал в состояние настоящего экстаза.

Слушая Кириллова, снова и снова оглядывая ящики с лучшими продуктами, которые нельзя есть, Сидоров почувствовал, что его желудок будто наполнила обжигающая кислота. Мысль о том, что тут, рядом, сколько хочешь вареного мяса, кружила голову. Лейтенант посмотрел на Плаксина. Тот скорчился на ящике, переживая те же самые ощущения.

Надо действовать немедленно, не то…

— Так будем продолжать, пока есть силы, — произнес Сидоров.

И они снова потянулись с банками один за другим вверх по трапу трюма.

Прошло еще две ночи. Банки с «вечной пищей» как будто становились все тяжелее и тяжелее, и работа шла все медленнее.

Светало, когда Плаксин вышел на палубу с последней на сегодня банкой. Он занес ее над водой… и вдруг как будто кто-то схватил его за руки. Что, если взять банку в каюту, чтобы только рассмотреть ее содержимое? Ведь это чрезвычайно интересно! А потом он все бросит в море.

Мичман зажал ношу под мышкой, и с неожиданной для себя самого быстротой прошмыгнул в каюту. Там он поставил банку на стол, вытащил нож и начал торопливо сбивать плотную массу, заливавшую пробку. Но чем ближе подходило дело к концу, чем ощутимее становился запах пищи, тем нерешительнее действовал Плаксин. Он чувствовал, что не найдется силы, которая сможет удержать его, когда банка будет открыта.

— Нет! — он сунул банку под койку. — Выброшу вечером…

Целый день не входил в каюту мичман. И где бы он ни был, как привидение преследовала его банка с мясом.

А когда наступила ночь и вновь пришлось, падая от усталости, с бешено вращавшимися огненными кругами перед глазами выносить одну за другой банки из трюма, Плаксин заговорил, стараясь не смотреть на товарищей:

— Вот что мне, господа, пришло в голову… Начатую работу надо закончить. Иначе зачем же мы столько трудились? А силы наши исчерпаны. Между тем источник этих сил тут же, вокруг нас… Если мы закусим сейчас, мы успеем расправиться со всеми банками, прежде чем их содержимое начнет расправу с нами. Блестящая идея! — закончил он, как будто убеждая самого себя.

— Нет. Не согласен… — Кириллов покачал головой. — Вы не видели, как умирал Иванов, а я видел. Не представляете себе, что это такое.

— Крепись, Плаксин! Ты же все время держался молодцом. Что теперь сдаешь? — увещевал его Сидоров.

Плаксин молча вынес еще несколько банок. Потом, поддержав опять едва не упавшего Кириллова, тихо сказал:

— Я уже спрятал одну банку в моей каюте… Боролся с собою весь день и хотел бы послушаться вас. Но ничего не выходит. Все-таки я сегодня поем. Будь что будет.

Сидоров с грустью смотрел на мичмана. Немногим больше прожил Василий Сергеевич на свете, но и эти годы сейчас казались ему словно отнятыми у Плаксина. Плаксин — воспитанник того же Кронштадтского корпуса. Значит, еще шесть лет долой — вычеркнуть из жизни. Остается совсем ерунда. И вот теперь единственная мечта юного мичмана — наесться досыта. Нечего сказать, достойное завершение пути моряка.

Он представил себе банку в каюте Плаксина. Вот мичман открывает ее, вытаскивает мясо. Много мяса, гораздо больше, чем нужно одному человеку. Режет на мелкие кусочки. Зубы-то теперь у всех ходуном ходят… Да, поесть досыта… Разве это еще возможно? Разве есть люди, у которых пищи сколько угодно?

— А может быть, Плаксин и прав? — начал в раздумье Сидоров. — Наверное, нам уже не к чему терзать себя голодом. Ведь у нас нет выхода. Работать мы не можем, прекратить начатое дело нельзя… Откуда же взять необходимые силы?

Кириллов, поглядывая на силуэты молодых людей, видел, как они то раздувались, вырастали чуть не до потолка, то, скорчившись, превращались в маленькие безобразные фигурки. Чувствуя, что, пожалуй, он сейчас упадет и вряд ли поднимется, Кириллов не стал спорить.

— Будем кончать… Ладно! Но раз так, устроим последний пир по-настоящему. Обед из многих блюд. С закусками и сладким.

Кириллов оживился. Даже глаза его прекратили свои оптические фокусы.

— Вскрывайте этот ящик. Потом тот, направо… Теперь вон тот. У меня в каюте есть немного спирта, мы подогреем на нем еду… Но помните, друзья, не проклинайте потом ни меня, ни Иванова.

— У нас есть причины для такого поступка. Команду же губить мы не должны. Нельзя обрекать людей на мучительное самоубийство. Все нужно проделать в тайне, заперев двери, закрыв иллюминатор, чтобы из него не разносились запахи. Обоняние у всех теперь, наверное, острее, чем у гончей, — сказал Сидоров.

Вечером, отнеся находившемуся в беспамятстве капитану свои пайки солонины и накормив его, участники «заговора» собрались в каюте Кириллова.

Давно не сидели они за таким столом. Яркие блики горели на хрустале и серебре. В бокалах искрилось вино (у Кириллова чудом сохранилась бутылка).

Хозяин каюты открыл небольшую фарфоровую миску.

— Для начала надо обязательно съесть понемногу крепкого бульона. Это лучшая подготовка к дальнейшему. Мы должны есть медленно, медленно. Ведь мы столько времени голодали!

Кириллов налил в тарелки по нескольку ложек густой золотистой жидкости.

— Прошу, господа офицеры!.. Мичман Плаксин! Вообразите, что рядом с вами барышня, в которую вы влюблены, и что еда для вас только печальная необходимость… Не торопитесь! Барышня искоса следит за вами…

Когда с бульоном было покончено, — а на это, несмотря на увещевания Кириллова, потребовалось катастрофически мало времени, — ученый торжественно снял крышку с большого блюда.

— Итак, тушеная говядина с горошком.

Не уговариваясь, все держались так, словно это обыкновенный дружеский обед.

— Мое любимое! — воскликнул Плаксин.

— Ум отказывается верить. Ведь сохранился даже аромат горошка. Вместо всё убивающего вкуса соли и ощущения, что жуешь старую подошву, называемую солониной, наслаждение жарким из свежей говядины, — голос Сидорова звучал громко и даже восторженно.

Вино и пища произвели свою работу. Друзья ощущали, что иначе бьется сердце, яснее видят глаза, легче дышит грудь. И все, что лишь час назад они считали решенным, неизбежным, постепенно вырастало перед ними в настоящем свете: для них больше не наступит завтра, никогда больше они не будут испытывать ни голода, ни жажды, не будут надеяться утолить их. Не увидят ни родной земли, ни моря. Они трое были одни на бриге в целом мире, и четвертой за столом с ними сидела смерть.