Александр Морозов - Неведомый груз

Кириллов понимал, что испытывают сейчас моряки. Да он и сам чувствовал то же. Вместе с силами возвращалась жажда жизни.

Он торопливо наполнил бокалы.

— Пейте, друзья! Прочь печальные мысли! Вот земляника, собранная на рассвете. Иванов уверял, что она сохраняет даже аромат утренней росы.

— Да, друзья, — заговорил Сидоров, — нам привелось как бы заглянуть в далекое будущее. Вот так же будут моряки наслаждаться в дальнем плавании пищей, приготовленной для них много месяцев, а может быть, и лет назад, и все-таки свежей, и вкусной. Когда это будет? Может, через сто лет, может, через двести. А то и через двадцать пять, пятьдесят…

— Увы, Василий Сергеевич. — перебил Кириллов. — думаю, что мечта эта никогда не осуществится, несмотря на всю ее соблазнительность…

— Вы совершенно не допускаете мысли, что Иванов в какой-то мере был прав? Что не вся пища ядовита? — В голосе Плаксина звучала почти мольба. Теперь, когда он снова чувствовал себя юным и сильным, ему так не хотелось умирать!

— Увы! Нет! Не допускаю. Это ведь не только мое мнение. Французские газеты не так давно писали о якобы удачных опытах Жана Франсуа Аппера. Он был поваром королевы Марии Антуанетты и особенно прославился пирожными «маркиза». Всю жизнь занимавшийся изготовлением пирожных, годных лишь несколько часов, Аппер мечтал о вечной пище для моряков: его единственный сын погиб от голода на французском военном корабле, потерпевшем бедствие в океане.

После революции бывший пирожник королевы истратил все свое состояние на то, чтобы найти способ сохранения мяса и овощей для дальних плаваний. Бедняга имел наивность обратиться за помощью к химикам. Один из них публично отчитал Аппера за невежество и заявил, что люди, старающиеся найти способ сохранения пищи на неограниченный срок, уподобляются безумцам, создающим вечный двигатель.

Поздно ночью Сидоров, Кириллов и Плаксин принялись за разгрузку. Скоро последняя банка была за бортом.

— Итак, все, — прошептал Кириллов. — Мы сделали все, что было в человеческих силах. Пожалуй, даже несколько больше. А теперь простимся. Ложитесь спать. Усталость, еда и вино навеют глубокий сон. Прощайте!.. — Кириллов пожал руки офицерам и, не оборачиваясь, пошел в каюту.

— Простимся и мы… — Друзья обнялись, пытаясь в темноте разглядеть друг друга. Потом, словно боясь словом или восклицанием выдать свои чувства, еще раз молча пожали руки и бросились прочь с палубы.

Уныло тянулся плоский голый берег. С глухим ровным шумом набегали на него грязно-серые волны, подкатывались к длинному валу из черных, зеленых, багрово-красных, фиолетовых водорослей. По сырому песку, пронзительно крича, бродили чайки, смело подлетали к ногам Сидорова. Их крики были как смех.

Вдруг Сидоров заметил высокую тонкую фигуру. К нему приближался молодой человек с красивым смуглым лицом, которое искажала гримаса страдания.

— А, лейтенант Сидоров! — воскликнул незнакомец.

— Вы знаете меня?

— Ну еще бы! Мы старые знакомые. А вы знаете про меня больше, чем я сам, — сердито проговорил молодой человек. — Я напомню вам кое-что. Я командовал корветом, который разбился о подводные скалы у африканского берега несколько севернее, чем находится сейчас «Отважный». Словно для увеличения наших страданий, с нами было несколько женщин и детей. Мы высадились на берег и пошли голыми песками. Без воды, без пищи… Когда мы оставили первого изнемогшего, лейтенанта Александра Беллерта, садилось солнце. Отойдя, мы видели, как на фоне огромного красного диска на желтом бесконечном песке поднималась и опускалась черная фигура товарища, казавшаяся нам гигантской, уже нечеловеческой.

На холме, где начинался лес, мы в последний раз обернулись в сторону берега. Беллерт встал во весь рост и, словно прощая нам все, помахал рукою. С одною из женщин сделалась истерика. Вопли ее вдруг по-своему подхватили большие пестрые птицы…

— Постойте, — перебил Сидоров. — африканский берег, разбитый корвет, лейтенант Беллерт… Я что-то припоминаю. Сейчас…

— О, вы вспомните все! Мы голодали много дней в этом негостеприимном лесу. Потом нам попались ягоды, имевшие весьма аппетитный вид и сладковатый вкус. Я запретил есть их сырыми и приказал сварить нечто вроде густой похлебки. Люди с жадностью поели ее. А примерно через два часа одни с воинственными криками бросились в атаку на кусты, другие выстроились очередью для получения хлеба, приняв небольшой холмик за палатку маркитанта. Все, кроме меня, погибли, а я остался в живых, словно для того, чтобы понести возмездие.

— Вы командир корвета «Ля Сардин» капитан Дезобри!

— Да, я капитан Дезобри. И это вы, господин Сидоров, описав мои злоключения в вашей «Истории», поучали, что мне следовало сначала испытать ягоды на одном-двух людях, может быть на самом себе, и только потом разрешить их есть всем… Мудрый совет! А что сделали вы сами? Как рискнули вы бесценное сокровище выбросить за борт брига, не произведя как следует испытания? — голос капитана Дезобри стал совсем суровым, и Сидоров застонал.

От стона он и проснулся. На полированном потолке каюты, у самой его середины, переливалось световое пятно — отражение солнечных бликов на поверхности воды. Значит, уже около одиннадцати часов. Мысль, что случилось непоправимое, наполняла мозг Василия Сергеевича.

Ему это особенно непростительно. Он, столько лет изучавший чужие ошибки, бравший на себя смелость осуждать других, указывать, как надо было поступать в самых запутанных случаях, погубил собственными руками столько пищи. Почему благоразумие изменило ему, когда дело пошло о собственной судьбе, о судьбе подчиненных и товарищей?

Влияние чужого большого авторитета? А может быть, в результате долгого голодания он просто потерял правильное представление о действительности, временно лишился способности рассуждать логически? Теперь, после хорошей еды, когда силы вернулись к нему и сознание прояснилось, он отчетливо видит весь ужас содеянного.

В каюте Кириллова Сидоров застал Плаксина.

— Первой моей мыслью, когда я проснулся сегодня, чувствуя себя сильным и здоровым, было схватить пистолет и казнить себя за тяжкое преступление, совершенное мною из-за собственной самонадеянности, — начал Кириллов. — Я виноват не только перед командой «Отважного» и перед памятью моего друга, но перед человечеством. Я погубил вверенную мне тайну. Никто даже не узнает о судьбе одного из самых замечательных открытий. Адмирал Волков, наверно, отслужил панихиду по капитану Петрову и все забыл…

Он замолчал, низко опустив голову, а потом, набравшись сил, продолжал: