Александр Морозов - Неведомый груз

— Ну? — одновременно воскликнули Сидоров и Плаксин, сидевшие на свернутом в огромную бухту толстом канате.

— Воздух! Вот что разрушает пищу. Воздух, если он остается в банках во время их кипячения в котле или проникает через плохую пробку; он портит мясо, овощи, фрукты. Это сейчас лишь догадка. Но я не успокоюсь, пока не проверю ее…

Как только бриг оставил позади пустынную, лишенную жизни полосу океана, опять начались попытки поймать акулу «на блесну». Одна из них увенчалась успехом, и стосковавшийся по своей работе кок из небольшой акулы умудрился сделать восемнадцать различных блюд. Но все же никогда бы не увидеть команде родной земли, если бы не встреча с фрегатом «Мадагаскар», имевшим большой запас провизии и средств против цинги.

Через три месяца маленький сухонький человек, сменивший внезапно умершего Волкова, с небрежным видом прочел секретную докладную записку, составленную Кирилловым. Еле заметно зевнул и со злорадством подумал: «Конец всем волковским фантазиям! И памяти о его делах не должно остаться…».

Адмирал поднял мутные, как льдинки в талой воде, глаза на трех человек, стоявших перед огромным столом:

— Чепухой больше заниматься не будем. Не те времена. До свидания, господа!..

Плаксин услышал, как Сидоров достаточно громко, чтобы попасть на каторгу, пробормотал:

— Подлец!..

Мичман торопливо закашлял; никто ничего не говорил, просто был у Плаксина неожиданный приступ кашля, мало ли что могло послышаться?

Бледные уши адмирала налились кровью, словно весь удар оскорбления достался им одним. Он резко вскинул голову и закричал:

— Благодарите бога, что ваша докладная не пойдет дальше корзины в моем кабинете! И то только потому, что перенесенные бедствия лишили вас рассудка.

На набережной друзья остановились. Спускались сумерки, было очень холодно. Внизу неспокойно струилась к морю Нева. Чайки носились над водою, садились на парапет совсем рядом с людьми — так близко, что было видно, как сильный ветер раздувает перья и пух, между которыми синеет кожа в мелких пупырышках.

— Вот и конец истории несчастного груза «Отважного», — медленно и тихо начал Кириллов. — Немало перемен произошло в Петербурге, пока мы торчали в океане. Злой рок преследует нас. Бури, штиль… А тут сама смерть. Нет больше сил! Брошу все. Займусь только честной, простой химией.

— Не бросите, — покачал головою Плаксин. — Уж если я чувствую, что никогда не смогу отделаться от мыслей об этих банках, как же вы это сделаете?

Сидоров смотрел на грязно-серые волны, на чаек, носившихся над ними с пронзительными криками, похожими на горький смех. Ему казалось, что все это он уже когда-то видел: и волны и слишком смелых чаек… Но где? Когда? Так и не вспомнив, он тихо засмеялся:

— Да, господин профессор, Плаксин прав: не бросите. Так же, как и я сам. И, может быть, совершенно необходимо, чтобы кто-то никогда не бросал своего дела вопреки всему, даже доводам здравого и холодного рассудка.

Желто-красный зимний закат заливал недобрым светом огромный кабинет в старинном здании адмиралтейства. Два человека в морских офицерских шинелях стояли у большого стола, заваленного картами, документами, книгами.

— Мы пригласили вас, Иван Никанорович, как крупнейшего специалиста по консервированной пище, — сказал старший офицер, обращаясь к старику, сидевшему перед столом.

— Хм! Крупнейшего! Если вы хотите знать, лучший в мире специалист — профессор Кондрашев.

— Но ведь он погиб еще во время одной из первых бомбежек Ленинграда! А нам нужно заключение о состоянии консервов, найденных в одном из подвальных складов. Я просил бы вас, Иван Никанорович, пройти туда вместе с Владимиром Петровичем.

В тоне офицера звучало сомнение. Ему показалось вдруг, что Иван Никанорович Глебов не сможет даже подняться со стула. Он сидел, закрыв глаза, и его бледное, опухшее лицо было совершенно мертвым.

Но вот Иван Никанорович широко открыл глаза:

— Ведите… Вниз?

— Вниз.

— Это я еще могу.

…Огромное помещение с низким потолком наполняли ящики, корабельные бочки, какие-то почти истлевшие мешки. На полках — позеленевшие навигационные приборы.

— Груз фрегата «Гекла», собиравшегося в полярное плавание. Плавание, намеченное на 1806 год, было почему-то отложено. Потом происходили сборы в 1808 и 1811 годах. Но дело этим и ограничилось. В ящиках только консервы. Сначала мы хотели их уничтожить, но кто-то сказал: «А вдруг они еще годятся?» Тогда решили обратиться к вам, Иван Никанорович. Хотя мне кажется…

— Разумно! Разумно! Хорошо, что не уничтожили. Вы удивляетесь, что они могут быть годны в пищу? Но уже установлено, что правильно законсервированные продукты, если герметичность укупорки не нарушается, могут храниться неограниченно долгий срок… Все дело в том, кто и как их делал.

Иван Никанорович оживился. Расчистил место на одном из ящиков и, словно хирург, размещающий свой инструмент, разложил на чистых листах бумаги целый набор пипеток, пробирок, крошечных баночек, колбочек. В зеркале небольшого микроскопа затанцевал синий огонек спиртовой горелки.

— Давайте на выбор десять банок…

Молодой офицер с изумлением и почтением смотрел на старого, тяжело больного человека. Ученый победил в нем слабость немощного тела. Иван Никанорович доставал пинцетом из открытых офицером банок куски мяса, овощи, фрукты. Клал на стекло, медленно и аккуратно отрезал в разных местах кусочки, опускал их в реактивы, разглядывал в микроскоп.

И, пожалуй, самым удивительным было то, что этот человек, умирающий от голода, совершенно равнодушно относится к тому, что перед ним пища. Сейчас она была для него лишь объектом научного исследования.

«Конечно, все это ни к чему… — думал молодой офицер. — Шутка ли, 130 лет! 1811–1941 год…».

— Консервы годны в пищу. Состояние их безукоризненное, — сказал Иван Никанорович, потушил спиртовку и начал укладывать свою походную лабораторию в маленький чемоданчик.

— Никогда не думал, что еще сто тридцать лет назад уже делались консервы, — неуверенно произнес молодой офицер.

— Горячий способ приготовления «вечной пищи» открыт свыше ста пятидесяти лет назад в России и совершенно самостоятельно Аппером во Франции…

Профессор, как будто израсходовав последние силы, сидел на табурете сгорбившись, закрыв глаза. Может быть, ему в этот миг казалось, что ничего особенного не случилось, что он снова на одной из своих лекций и глухой шум вокруг — привычный шум огромной аудитории.

— История консервной банки полна драматизма. Многое представляется без нее сейчас немыслимым. Путешествия, например. А победа ей далась нелегко, очень нелегко. Сначала ее пытались применить там, где людей можно было принуждать есть то, что им вовсе не хотелось. Начали с тюрем. Потом пробовали в армии, во флоте.