Эрнест Марцелл - Октавиус

Элизабет облегченно вздохнула, и я, присев на кровать, обнял ее…

После этого ночного происшествия никаких особых казусов больше не приключалось, хотя признаюсь, что даже ливерпульская буря показалась мне пустяком по сравнению с этими страшными мгновениями. Все мои былые познания, полученные за время так и не завершенного обучения, развеялись как дым: я наглядно убедился, насколько белую ворону представлял я из себя по сравнению даже с судовым врачом. Ситтона я теперь слушался беспрекословно – корабль был полностью вверен ему, и я подписывал не глядя все предъявляемые мне сметы расходов по плаванию. Он никак не злоупотреблял этим. Средних лет, невысокого роста, с мягкими чертами лица, этот человек редко повышал голос при разговоре и на первый взгляд совершенно не соответствовал своей профессии, походя больше всего на священника или пастора. Про него говорили, что он и в самом деле вырос в семье священнослужителя, и это несомненно отложило отпечаток на его манеры и поведение – он был несколько замкнут и не лишен причуд. Однако грамотности и решительности в морском деле ему было не занимать – эпизод со шквалом только лишний раз доказал это.

Полной противоположностью ему был Метью – высоченный, худой и узкоплечий, этот молодчик являл собой словно лицо команды: невежественный, чрезвычайно вспыльчивый, он признавал только силу авторитета рангов, отчего дня не бывало, чтобы он не поссорился с кем-то из матросов.

Берроу же был чрезвычайно словоохотлив и, несмотря на свой преклонный возраст, мог без устали болтать все двадцать четыре часа в сутки, перескакивая с темы на тему. Однако при этом он был весьма обидчив и отличался злопамятностью, так что особой любовью не пользовался ни у кого, в том числе и у меня. Впрочем, несмотря ни на что, на борту царила атмосфера слаженности и взаимопонимания, так что наше плавание проходило без всяких эксцессов. Раза три или четыре видели мы вдали паруса, и один раз я даже рассмотрел в свою подзорную трубу высокий корпус испанского галеона, что совсем не обрадовало меня.

«…19 сентября 1761 года. В виду судна показались Канарские острова. Погода стоит ясная, видимость отличная. Полный штиль…»

Миновав Канарские острова, мы направились к берегу Африки, вдоль которого потом и шли, взяв курс к мысу Доброй Надежды. Солнце днем жарило нещадно: палуба раскалялась так, что ее приходилось время от времени окатывать водой, смола выступала и пузырилась в щелях настила, прилипая к ногам. Дул довольно устойчивый зюйд-ост, ночью сменявшийся феном, частенько несшим звенящие песчинки из Сахары, которые наметало в углы и открытые окна. Стоя в тени кливера на носу или забравшись на грот, я много часов подряд поначалу наблюдал в подзорную трубу африканский берег, где никогда не бывал и о котором слышал столько историй и легенд. Но скоро я оставил это занятие и вернулся к вопросу о Северо-Западном проходе, которым и занимался вплоть до самого Кейптауна, советуясь то с Ситтоном, то с Берроу, то с кем-либо из команды.

Элизабет плохо переносила жару – целыми днями она лежала на койке, потеряв аппетит, и сильно похудела. Ингер каждые два часа навещал ее, и в этом отношении я был спокоен полностью. Син Бен У целыми днями не выходил из каюты (жара ему также была не по душе), и скурил столько опиума, что я всерьез стал опасаться за его рассудок. Дэнис же, наоборот, был чертовски рад жаре – почернев на солнце как настоящий африканец, он работал на палубе, часто напевая какую-то песенку, и было видно, что он уже вполне освоился на борту. На баке свободные от вахты матросы под палящим солнцем напропалую дулись в кости, курили трубки возле специальных бочек с водой или ловили рыбу. Ситтон раз в день приказывал опускать в воду парус для купания, так как здешние воды просто кишели акулами и плавать в открытом море было весьма рисковым занятием. Я сам несколько раз наблюдал их плавники в непосредственной близости от судна. В один из дней Метью удалось-таки подцепить одну из них и совместными усилиями вытащить на палубу. Это была небольшая метровая мако – одна из самых агрессивных и непредсказуемых представительниц этого семейства. Она яростно билась на палубе и вцепилась мертвой хваткой в гандшпуг, которым потчевал ее Метью, пока наконец аккуратно подскочивший к ней Обсон не вогнал топор ей в голову. Рыбу потрошили тут же, прямо на палубе, вырезая челюсти и плавники, и от этого пошло такое мерзкое зловоние, что я с отвращением удалился от этого зрелища – и был несказанно рад, когда растерзанные останки наконец выбросили за борт…

«21 сентября 1761 года. Пересекли экватор. По этому поводу на палубе был устроен традиционный праздник. Были подвергнуты ритуальному окунанию в бочку с водой Р. О’Нилл, каютный юнга Дэнис О’Нилл и Элизабет О’Нилл, чем последняя осталась очень недовольна. Погода солнечная, ветер встречный. Идем в лавировку…»

По почти сразу же сложившейся традиции я, Элизабет и Ситтон трапезничали вместе, если, конечно, не случалось какого-либо аврала. Так было и в этот раз, когда с марса раздался долгожданный крик: «Земля!»

Мы сразу же прервали свой завтрак. Ситтон мгновенно подошел к карте, взглянул на компас, сделал несколько отметок на карте и пошел наверх. Я отодвинул недоеденный пудинг и, сказав Элизабет: «Я на секунду, дорогая!», почти бегом поднялся по трапу следом за Джоном.

Яркое солнце, заливавшее палубу, нестерпимо ударило мне в глаза, и я зажмурился, отгоняя яркие блики. Потом поднялся на ют, где Ситтон, стоя возле рулевого, смотрел в подзорную трубу на горизонт.

– Кейптаун, сэр, – сказал он, обращаясь ко мне. – Через полтора часа мы будем на месте.

Дул сильный фордевинд, и корабль, рассекая форштевнем изумрудно-зеленые волны, на всех парусах стремительно несся к берегу. «Октавиус» действительно отличался быстроходностью – под брамселями мы без труда обошли также идущий под всеми парусами на расстоянии мили от нас голландский бриг, который, судя по осадке, не был тяжело нагружен и шел тем же курсом.

– Поворот три градуса на ост-зюйд-ост, – приказал Ситтон. – Боцман, свистать всех наверх!

Я спустился в каюту и, сев за стол, продолжил неторопливо заканчивать завтрак.

– Дорогая, мы прибываем в Африку, – сказал я, делая глоток ароматного кофе. – Через час мы будем в Кейптауне!

– Какое счастье! – радостно вздохнула она. – Наконец-то я ступлю на твердую землю. А то уже, честно признаться, это судно стало словно тюрьма. Каждый день – одни и те же лица и эта водная пустыня вокруг. Все начинает просто раздражать, ты уже не обижайся…

Я ничего не ответил ей, но про себя отметил, что в этот раз, пожалуй, без слов согласен с ней.