Татьяна Малыгина - «Я крокодила пред Тобою…»

Марина всегда помнила запах жареной картошки с луком, которой ее угощала сестра. Вкуснее жарил только отец. К картошке Оля крошила салат из помидоров со сметаной, обильно его солила, посыпала укропом и наливала Маринке сладкий крепкий чай. Сестры уплетали вкусный обед, замакивая мягким хлебом сметанную жижу, и болтали ни о чем. В одно из таких простых застолий Оля просто сообщила сестре, что беременна.

– Оля, от кого?! Надуло, что ли?

– Да есть один товарищ. В парке познакомились.

– В парке познакомились, и давай беременеть сразу?

– Нет, погуляли маленько.

– Че-то совсем маленько вы погуляли. И что? Срок какой?

– Два месяца.

– Врачи знают?

– Да, была в консультации.

– Разрешили рожать?!

– А кто их спрашивал?

– Оль, ты же на лекарствах!

– А я их не пью уже четыре месяца.

– Как не пьешь? Тебе же нельзя без них! Ты что?!

– Как видишь, можно. И я вполне сносно себя чувствую.

– Ну ты даешь, сестрица! А родители знают?

– О чем, о лекарствах?

– Да обо всем! О ребенке, о врачах! И о лекарствах!

– Узнают в свое время.

Маринка зависла. «Что теперь будет? Как выносит? Как рожать будет?! Отец ее прибьет…»

– Что хоть за мужика-то нашла? Толковый хоть?

– Очень. Десять лет сидел, думаю, толку поднабрался.

– О-бал-деть. Ну тебя и занесло, сестрица! – Марине вдруг стало так жаль сестру и так ноюще страшно за нее…

Вечером Оля по телефону сообщила обо всем родителям. Марина ждала грандиозного скандала. Тамара Николаевна, немного подумав, что-то пораскинув в голове, наиграно весело, предваряя отцовский гнев, заключила:

– Вот и хорошо, может, пройдет все, когда ребеночек родится.

– Что все? – чересчур тихо спросил Иван Иванович. – Что – все?! – разделяя слова и увеличивая звук, повторил отец.

– Да болеть перестанет! Маринка вон говорит, Олька четыре месяца таблеток не пьет.

– Еще и таблеток не пьет?! Твою ма-а-а-ать!.. Я сейчас пойду к этой курице твоей безмозглой, докторше твоей, и всю ей рожу растворожу! Она не должна была ей разрешать рожать! Не дол-жна!!! – отец бушевал уже на полную громкость.

– Да погоди ты рожать, дай ей выносить сначала! – Тамара Николаевна, наконец, начала соображать, что случилось.

– Я вам сейчас тут всем дам выносить! – Иван Иванович выкатил глаза. – Тебе, мать, в первую очередь! Проглядела! Донянчилась! Досюсюкали! А ты чего? – отец повернулся к Марине.

– А я чего?!

– Да ничего! Туда же!

– Куда туда? Я тут причем?! – орала совершенно обескураженная Маринка, глядя на штормящего отца.

– Причем? Притом! Все знала и не сказала! Дозакрывались, дошушукались с сестрицей! Да идите вы все!

Его можно было понять. И в то же время никто ничего вообще понять не мог.

– Ну чё? Поорали? – улыбаясь, спросила Ольга сестру. – Заходи, тетушка Марина, – сказала Оля, впуская понурую Маринку в квартиру.

– Не то слово.

– Ничего, поорут и перестанут. Привыкнут. Они еще про Леху не знают.

– Надо было все карты сразу выложить, чтоб два раза не орали.

– Не, не надо. Переживут.

Ольга поставила чайник, достала печенье, по-домашнему облокотилась на стол.

– Он за убийство сидел. В драке кого-то пырнул. На него все свалили, за всех тянул.

– Они все ни за что сидят. Не боишься его?

– Я, Мариночка, давно ничего не боюсь. Даже умереть. Только сейчас у меня смысл появился жить. А давай погадаем? А?

– Как?

– На блюдечке, давай?

– Страшно…

– Тебе вечно все страшно, не боись!

Однажды, когда Марина училась классе в пятом, в конце января подружки собрались у нее дома, решили гадать. Нарисовали на листе ватмана круг, написали по кругу буквы, помадой начертили на блюдечке стрелку и, рассевшись по кругу за столом, стали вызывать духов. Блюдце, подумав, медленно двинулось по столу, и через некоторое время оно уже металось по ватману, складывая буквы в настоящие слова. Девчонкам было весело и жутко читать матерные слова, которыми кто-то из вызванных с того света поэтов крыл их почем зря. Потом, когда подружки разошлись, Марина открыла форточку – проветрить. Чтобы духи улетели. Морозный крещенский ветер ворвался в душную комнату, ударив форточной задвижкой в стекло. Холодный воздух ударил в лицо, приводя возбужденную Маринку в чувство. Да… Кто бы ей сказал тогда, с КЕМ они разговаривали и КОГО вызывали… Сказать было некому. Забава и забава, всегда молодежь гадает на святки. Только духи тогда никуда не улетели, а поселились там надолго. Когда у Марины уже была дочка Машенька, она десятилетняя, рассказывала маме, что с пяти лет, засыпая, видела медленно вылетающих из ТОЙ самой комнаты прозрачно-белых бесплотных духов. Они вылетали каждый день, когда Маша ложилась спать. От страха девочка с головой накрывалась одеялом, зажмуривала глазки, не открывая их даже под одеялом. Она долго не могла заснуть и боялась рассказать об этом маме. Так и жила в своем детском страхе, пока эти духи сами куда-то не исчезли после того, как в той самой комнате появилась иконка, которую принесла в дом бабушка Тамара.

Марина с сестрой сели за стол гадать-выпытывать, кто родится у Ольги.

– Дух Антона Павловича Чехова, приди! – Марина со страхом смотрела, как блюдечко двигалось под пальцами, еле прикасавшимися к его донышку.

– Я ЗДЕСЬ, – показали буквы.

Девчонки в смятении взвизгнули, захихикали.

– Скажи, кто родится у Ольги?

– ОНА БУДЕТ ГОЛУБКА, – ответило блюдце.

– Ну вот, а ты боялась, – сказала Оля. Внезапно прекратив сеанс, она вышла из-за стола. Ей стало не по себе, что-то смутило ее в этом гадании. – Пошли чай пить, чайник вскипел.

Они сидели на кухне и рассуждали о малыше.

– Мне шестнадцать, тебе двадцать шесть, когда родишь, будет двадцать семь. Племяшка будет на семнадцать лет меня младше. Почти как старшая сестра, – Марина прикидывала в уме несложные математические вычисления. – Он сказал, ГОЛУБКА. Значит, девочка. Не боишься, правда?

– Не-а, не боюсь.

Оля познакомила родителей со своим «бандюгой». Иван Иванович Алексея иначе не называл. Нет, еще звал «сидельником», за глаза, конечно. Ольге было плевать. Отец с матерью смирились с очередным несчастьем в их семье, и все стали ждать появления малышки. Оля проходила беременность без единой таблетки. Ей бывало очень плохо. Не только из-за токсикоза. Приступов, доводящих до лечебницы, не случалось, но она частенько хандрила, отлеживаясь целыми днями под пледом у маленького обогревателя, стоявшего рядом с продавленным диваном.

Леша оказался на все руки, но раздолбаем. Он раздражал и без того замученную Ольгу своими приобретенными на каторге манерами и блатными словечками, а слово «бяго-о-о-м», с хэканьем на «г», просто выводило Олю из себя, да и попивал Леха регулярно, что греха таить. Они сошлись, недолго думая, по-быстрому расписались и так же по-шустрому развелись, когда Лиле исполнился годик. После сложных родов Оля слегла с сильнейшим тромбофлебитом. Она каждый день бинтовала черные ноги с вздувшимися венами; Маринка бегала на молочную кухню и в аптеку, таскала из магазинов все необходимое. Внучкой занималась Тамара Николаевна. Выйдя на пенсию, она устроилась посменной дежурной на вахту в один из НИИ и все свободное время посвятила малышке. Лиля родилась очень быстро, доктора вызывали роды каким-то препаратом, ускоряющим процесс. Детский врач многозначительно качал головой, дескать, внутричерепное давление, и потом… эти шишки на голове. Они будут у нее еще долгое время; надо, надо наблюдаться, мои хорошие. Лилька плевать хотела на какие-то там шишки на своей голове. Круглолицая, яркая блондинка с синими глазами, она росла на детских смесях о-очень упитанным ребенком, много хлопот не доставляя. Но ГОЛУБКОЙ Ольга дочь все же не называла никогда.