Татьяна Малыгина - «Я крокодила пред Тобою…»

– Включай музыку, дома танцуй! Нечего время убивать!

Тамара Николаевна, ничуть не расстроившись, что из Маринки не получилась звезда сцены, согласилась отдать ее на фигурку. При том же Доме пионеров Марину записали в секцию фигурного катания. Ей купили в Москве чешские (черные!) очень модные коньки, белая шапочка с бомбоном красиво сочеталась с желтой, с зелеными кленовыми листьями, спортивной курточкой.

– Роднина, не меньше! – думала Тамара Николаевна и смотрела на тренера, терпеливо объяснявшую неуклюжим девчонкам, как правильно надо ставить лезвие конька, чтобы не разъезжались ноги. Сорок пять минут занятий пролетали незаметно. Раскрасневшаяся Маринка в шапке набекрень подкатывала к маме, косолапя тонкие ножки, тормозила и врезалась в деревянный борт.

– Уф, здорово! Здорово, ма!

– Че горло голое? Ну-ка, завяжи шарф, вспотела вся, завтра сляжешь с ангиной!

– Дай попить!

– На вот сок, да не разевай рот-то широко, нахватаешься воздуху-то холодного!

Марина пила сок и чувствовала, как неприятно першило в горле. Ну все! Опять пропуски по болезни!

Провалявшись полтора месяца на больничном, Марина поняла, что спорт на свежем воздухе опасен для здоровья. Фолликулярная ангина, хронический тонзиллит, ревматизм, бицилин с новокаином. Ничего, кроме отставания по школьной программе, физическая культура Марине не принесла.

Музыкальная школа стала первой детской взрослой радостью и первым серьезным испытанием. Марина успешно прошла прослушивание. Нестрогие педагоги проверили ритмику и слух и без замечаний приняли девочку, включили ее в списки, и начались Маришкины детские мытарства. Марина захотела учиться играть на пианино. Первый раз она зашла в класс на занятие по специальности, ожидая увидеть седовласую культурную училку, которая, как в кино, вежливо поздоровается грудным, хорошо поставленным голосом: «Ну-с, здравствуйте, барышня. Будем учиться музыкальной грамоте». Фига с два. За столом сидела длинная худющая девица в брюках клеш и что-то жевала, противно причмокивая. Кажется, яблоко грызла. Марина робко зашла, не решаясь поздороваться первой.

– А, здравствуй, проходи, не стесняйся! Ты Марина Толмачева, а я Марина Кузнецова. Марина Владимировна. Твой педагог по фортепиано.

Вежливость молодой учителки немного притупила бдительность, и Марина решила ей полностью довериться. И, как оказалось, напрасно.

– Не-ет! Второй палец, второй, первый, третий! Третий, не тупи! Я сказала, тре-тий! Бестолковая! Первый, потом третий!

– Мне неудобно, третий на первый крестом, я не дотягиваюсь!

– Меня не волнует, дотягивайся!

– У меня пальцы короткие!

– Мозги у тебя короткие!

Эти диалоги каждый урок доводили Марину до слез. «Я ненавижу тебя! И фоно твое ненавижу, и гаммы с диезами, и всю музыкалку твою затопило бы на месяц! Или, лучше, навсегда!» С такими мыслями несчастная Маринка каждый божий день разбирала задания. Дома, что абсолютно естественно, уже стояло новое пианино «Владимир», доводя очумевших соседей до белого каления. Пришибленными ходили не только соседи и Маринка, но и ее брат с сестрой. Маме было все равно, чем создается шум, посудой, скандалами или гаммами. Только Иван Иванович гордился своей способной дочерью и строго смотрел за выполнением домашнего задания по музыке. Сколько раз Марина просила у отца разрешения бросить музыкалку! Сколько училась там, столько и просила. Все восемь лет занятий музыкой не приносили Марине ни малейшей радости. Одно горе. Сущее наказание. Когда Марина доучилась до седьмого класса музыкальной школы, она решила серьезно поговорить с отцом. Она понимала, что бросать занятия за год до окончания школы глупо, но лень и неприятие данного рода занятий приводили ее в ступор. Протест бушевал в ней вместе с гормонами роста.

– Папа, ну пожалуйста!

– Мариша, нет, нет и нет! Год! Остался один год, ты с ума сошла! Ты потом спасибо скажешь, что я не дал тебе разрушить начатое! Вот представь себе, ты вырастешь, станешь взрослой, тебя друзья пригласят в гости. Ты придешь, вы посидите, поговорите, пообщаетесь, вам станет скучно. И вдруг ты скажешь: «А я умею играть на пианино!» Все будут тебя слушать, а ты будешь играть Баха, Бетховена или Моцарта!

То ли папины буржуазные доводы сыграли свою роль в Маринкином советском воспитании, то ли врожденный разум взрослеющей девочки, так или иначе, Марина решила музыкалку закончить. Но отец на свой страх и риск все же разрешил Маринке взять академический отпуск на год. И на выпускном она совсем неплохо сыграла в четыре руки с Мариной Владимировной на двух роялях произведение папиного Баха, получив честную «четверку», и с чистой совестью распрощалась с музыкальным детством. С преподавателем, которая была старше Маринки всего на десять лет, они подружились. Позже, спустя много лет, встречаясь в городе, они искренне радовались друг другу и вспоминали свои взаимные притязания как самые теплые и неподдельные отношения между талантливым педагогом и «способной, но ленивой» ученицей.

В семье Толмачевых не было никаких традиций, общих семейных застолий, не считая ритуала лепки пельменей на Новый год. В этот день отец с утра готовил мясо на фарш, перемалывал его с луком, добавляя водички, перца, и сам его вымешивал, не доверяя это дело женщинам. Иван Иванович вообще любил готовить, но в силу своей партийной занятости редко бывал на кухне. Он был аккуратист, и даже самую простую пищу готовил тщательно и не торопясь, не позволяя себе небрежности, а очисткам и кусочкам – быть разбросанными по столу и в раковине. Хлеб нарезал очень тонкими ломтиками, супчики варил на легком прозрачном бульоне, затем красиво и аккуратно наливал-накладывал пищу в тарелку. Когда готовила Тамара Николаевна, картофельные очистки запросто уживались в раковине с грязной посудой и кусочками недоеденной пищи. Готовила мама очень вкусно и быстро. Видимо, тот хаос из продуктов и вещей здорово экономил время. У матери всегда было много дел, поэтому «расшепериваться», как она говорила, было некогда. Готовые блюда из больших кусков накладывались без изысканной сервировки, что вызывало постоянное недовольство Ивана Ивановича. Буханка хлеба, та вообще резалась порой на четыре куска.

– Тамара, ты что как свинье навалила опять? – отец морщился и пытался один кусок хлеба разделить еще на четыре, аккуратно смахивая крошки в ладонь и закидывая их в рот.

– Жри, давай, молча, не музи кай, – отбрехивалась Тамара Николаевна, – я как про клятая корячусь целый день, тебе еще подавай!

Отец с шумом отодвигал табуретку, швыряя вилку, которая с грохотом падала, ударялась об косяк, и начинался ежедневный семейный разговор. Марина всегда старалась спрятаться в дальней комнате, когда родители выясняли отношения, пытаясь читать, или громко включала приемник, но обидные и грубые слова все же долетали, заставляя ее краснеть, затыкать уши и плакать. «Ну сколько же это может продолжаться? Каждый день одно и то же! Когда я вырасту, я никогда не буду кричать на мужа! Я буду добрая, я буду любить своих детей! Мой муж будет любить меня, мы никогда не будем ссориться! Мне только одиннадцать, как же долго еще надо ждать свадьбы…» Марина понимала, мама плачет каждый день не потому, что папе что-то не понравилось. «Может, он просто разлюбил маму? Всегда поздно приходит, и от него пахнет вином». Мама ругалась страшными словами, кричала, швыряла в него, что под руку попадет, прогоняла его к той, от которой пришел, потом садилась на табурет и опускала голову на сложенные на столе руки. Мамины рыдания и стенания заставляли сжиматься от жалости Маринкино сердце, в тот момент она ненавидела отца, подходила к матери, прижималась к ней и тоже плакала, ей так хотелось сказать что-то в утешение, но она знала, ее утешения матери не нужны; ничего, кроме лютой ненависти, обиды и сумасшедшей любви к отцу, мать не хотела чувствовать. Тамара Николаевна выходила замуж из жалости, Иван ее высидел, как она говорила. Приходил к ней в дом каждый день, приглаживал чуб, завитый щипцами, вставал на колени и плакал.