Андрей Язовских - Привычка к войне

– Третий взвод, выходим строиться на завтрак.

– Слышь, мент. Еще раз зайдешь сюда – рожу сломаю! – из темноты вылетел сапог и приземлился возле моих ног.

– Рота уходит на завтрак через семь минут! – тщательно выговаривая слова, чтобы голос не дрогнул, ответил я и запнул сапог обратно в темноту.

– Слышь, сержант, тебя там на беседу приглашают.

А я, сменившись с наряда и завалившись на кровать, уже начинал верить, что сегодня беседа не состоится.

– Ну, пойдем.

Кузя парнем был здоровым и выглядел старше своих лет. Разговаривал он неспешно, рассудительно и, в отличие от остальных крутых, голос никогда не повышал.

– Ты, сержант, человек в роте новый. Поэтому и выкаблучиваться тебе еще рано.

Дальний проход между палатками освещался только луной и редкими далекими отблесками от качавшихся на ветру фонарей. Беседовать собрались человек десять. Кузя обозначал точку зрения собравшихся, те, временами, добавляли упущенное. В голосах «подсирал» привычно проскакивали истерические ноты. Я вяло соглашался, так как спорить особо было не о чем.

– Так что вот, сержант, придется тебе огрестись маленько.

– Ну, в этом я не сомневаюсь.

– Чё-о-о-о ты сказал? – самый мелкий и самый задиристый, как это бывает, АГСник но кличке Бес рванулся в мою сторону, но на полушаге наткнулся на непреодолимую преграду в виде Кузиной руки.

– Есть у тебя выбор, сержант, – невозмутимо продолжал Кузя. – Можешь ты с одним из нас схлестнуться, а можем мы тебя толпой в грунт втоптать. Чего выберешь?

– А с одним – это с кем?

– А вот с Мишей Стадником.

Миша тоже парнем был не хилым.

– Что-то здоровый сильно, ссыкотно мне. Давайте лучше толпой.

Драться я никогда не умел. Но во времена волосатой юности заметил, что когда кумарят толпой – то друг-другу непременно мешают, отчего количество ударов получается большое, но действительно тяжелых – не так много до цели доходит.

Крутые вяло попинали минуты полторы, на том и разошлись.

Коварный расчет оправдался. Даже форма моя ментовская осталась целой.

Сухраб попал в автороту, Женька в минометку. Встретились мы дней через десять, возле столовой. Увиделись в толпе легко – никого из нас из ментовской формы так и не переодели. У каждого на лице были следы бесед с крутыми.

– Я через неделю на мост уезжаю, – Сухраб, который даже в омской учебке не набрал веса, сейчас выглядел похудевшим.

– Это через Терек который?

– Ага. Наши там блок-постом стоят, меняются через месяц. Говорят – постреливают там, с того берега.

– Так может тебе боевые посчитают, пока ты на блок посту тусоваться будешь?

– Да вряд ли. Он же на этом берегу стоит.

– Но пуля то долетит!

– Андрюха, ты сплевывай иногда, и по голове своей деревянной стучи, когда такие вещи говоришь.

Повздыхали, закурили еще по одной.

– Вам тоже сигареты с плесенью дают?

– Да. А я думал – у нас старшина их специально проквашивает, чтобы меньше пазили. Сам-то не курит, собака.

– А мне ЗИЛа дали. Рухлядь. Завтра заводить будем. Так что – свидимся на мосту, если повезет к вам ехать.

– Тебе уже повезло, Женька. С коньяком будешь.

– Куда там. Бензик пипетками выдают. Ну, посмотрим… Писем никому не было еще?

– Мне писарь рассказывал, что почта через Ханкалу ходит. Адрес местный знаешь?

Адрес батальона был военно – секретным: Москва-2000, в/ч 6776.

– Знаю, как не знать.

– Писарь говорит – Москва-2000 – это Ханкала и есть. Письма там со всей Чечни собирают. Как накопится на грузовик – так в Моздок везут. Короче, почта в среднем за два месяца оборачивается.

– Совсем печально так-то.

Разошлись молча, часто оглядываясь друг – другу вслед.

Первое письмо мне принес Хойко.

Мы пилили дрова. Большая часть нормы уже была выполнена, когда за моей спиной раздался его тихий, лишенный эмоций голос.

– Здравствуйте, сержант, товарищ Андрей.

Я не мог поверить глазам.

Хойко одет был в малоношеный натовский камуфляж, поверх которого красовалась криво штопаная снайперская разгрузка. СВД стволом вверх болталась за спиной. Сомнений не было – Хойко службу несет в разведвзводе.

– Здравствуй, Три Икса.

Прозвище к нему прилипло в Новокузнецке. Как еще можно было прозвать человека, в чьем военном билете написано: «Хойко Хасеромович Харатетто, национальность: хант», стрелял который навскидку, невероятно точно, вызывая неподдельное восхищение офицеров?

Призвался Хойко в возрасте 25 лет, но выглядел глубоким стариком. По-русски сначала говорил совсем плохо, но когда освоился и разговорился (по его национальным меркам) – над ним начали смеяться.

– Отец – сильный охотник, – бывало невпопад начинал он свою ни к кому не обращенную речь, – я тоже сильный охотник. Оленей много у меня. Жена нет, я богатый. Вертолет прилетел, сказал – Хойко надо в армию иди. Ружье не бери, сказал, в армии есть ружье.

Уже на этом месте половина слушателей давилась от смеха, а Хойко продолжал рассказ своим бесцветным тихим голосом.

– Сказал, садись, Хойко, в железный вагон, через два дня придет начальник, скажет куда дальше идти. Никогда я вагон не видел, откуда мне знать, что в вагоне туалет бывает? Два дня на доске лежал…

В этом месте он отрывал свой взгляд от пола, начинал тихонько смеяться и хлопать ладонью по колену. Слушатели в это время валялись по полу.

Я не смеялся. Хойко это видел.

Из Новокузнецка его забрали внезапно. Взводник пояснил нам, что оленеводов на войне ценили всегда. За выносливость ценили, за неприхотливость, за врожденное стрелковое мастерство.

И вот теперь Хойко нашел меня, сел на чурку и начал говорить.

– Разведка в Ханкале почту взял. Когда едем, командир письма смотрит. Смотри, Хойко, с твоей части письмо, Новокузнецк. Я смотрю, говорю: это хороший человек, я его искать стану. Вторая рота пришел – дневальный говорит: Андрей дрова пилит. Вот, я тебя нашел.

Хойко достал из кармана письмо, и подал мне его, держа как большую ценность двумя раками.

– Спасибо тебе, Хойко. Ты – добрый человек.

– Андрей, когда ты приехал?

– Дней двадцать назад. А ведь нас трое с нашего призыва приехало. Ты помнишь Сухраба и Женьку?

– Вы, русские, все одинаковые. Я своих оленей меньше путаю, чем русских.

Я понял, что Хойко шутит. А если шутит – значит все у него хорошо.

Мама, когда писала это письмо, еще не знала, что я уехал. И поэтому письмо жгло мне руки и что-то еще внутри. Я писал ей из Новокузнецка, в письмах старался по возможности мягче подвести ее к факту, что едут все. Я писал, что возвращаются все, и с деньгами, и срок службы сокращается вдвое и сам почти верил написанному. В последнем письме из России, кратком, нацарапанном в спешке, я даже не смог сказать точно – куда именно еду. И забыл попросить прощения.