Александр Никонов - «Что ты вьёшься, вороночек!..». повесть об А. С. Пушкине

– Евгений Абрамыч, моя спина сама сгибается в поклонении к этому человеку. Не скажете ли, наконец, кто он.

– Это профессор медицинского факультета Карл Фёдорович Фукс.

– Немец? Но что он может знать…

– Не торопитесь, Александр Сергеич. Он почти русский, живёт здесь более тридцати лет. Эрудиция его распространяется, кажётся, на всё. Он врач, археолог, этнограф, ориенталист, нумизмат, натуралист и, самое главное, краевед. Он многое может вам рассказать, дорогой Александр Сергеич.

– Убедили, убедили, – рассмеялся Пушкин, – ведите меня к этому монументу познаний.

– Хорошо. Только предупреждаю, жена его, Александра Андреевна, мнит себя известной поэтессой. Она, конечно, знает о вас, и потребует от вас, как бы это помягче сказать, восхвалений в свой адрес. Она не терпит критики.

– О, – простонал Пушкин, схватившись за голову, – Довольно! Но я готов претерпеть всё муки, чтобы встретиться с её мужем. Пойдёмте, пойдёмте.

По дороге Александр Сергеевич узнал от Баратынского, что Фукс написал много статей: «Татарский праздник Джиен», «Рамазан». «Курбан», «Сабан», «Приём гостей у татар», «Краткая история города Казани», «Краткое описание российских монет» Он узнал, что этот достопочтенный немец сотрудничал с журналами «Казанский вестник» и «Заволжский муравей», публиковал свои статьи в «Казанских известиях» и «Казанских губернских ведомостях»; что он читал лекции по ботанике и естественной истории, вёл курсы терапии и патологии, анатомии и физиологии человека, зоологии и судебной медицины; что он боролся с тифом и холерой; что в его доме есть богатейшие коллекции минералов, птиц и бабочек, монет и медалей; что он полиглот и знает, кроме русского и немецкого, ещё восемь языков: арабский, турецкий, татарский, английский, латинский, французский, итальянский и греческий.

Беседа с Казанским светилом и его женой продолжалась долго, и Пушкин много узнал о достопримечательностях Казани и её окрестностей. Затем он отправился в места, где проходили сражение войск с повстанцами, побывав в Суконной слободе, где находился шерстяной завод. В слободе, на углу Георгиевской и Мостовой улиц, он осмотрел одноэтажное каменное здание фабрики, поднялся на Шарную Гору с расположенным напротив неё старым армянским кладбищем, где Пугачёв расставлял свои пушки и откуда он начинал наступление на Казань. Затем съездил в деревню Троицкая Нокса и село Царицино, осмотрел Арское поле.

Но сейчас Александр Сергеевич вспоминал лишь одну, самую памятную встречу. Евгений посоветовал ему побывать в конце Суконной улицы, где располагался Горлов кабак и где в выходные дни и на праздники собирались рабочие и, напившись до одури, горланили песни. Идти туда один побоялся. Прихватил с собой своего человека, Ипполита, засунул в карман пистолет. Вот и чертог Вакха с елкой и двуглавым орлом на вывеске. Здесь его познакомили с неким Петровичем, который будто бы много знал о событиях в Казани от своих родителей.

Петрович был мужчина лет шестидесяти, с редкой бородёнкой, низкого роста и коренастый, с живыми, стального цвета, глазами. Был он ещё не пьян и долго, в упор, рассматривал странного желтолицого господина. Потом спросил:

– И что вас, барин, привело сюда, мы, будто, вам не ровня?

– Я, слышал, вы много знаете о Пугачёве и тех событиях, которые здесь происходили. Это правда?

– Знаю, как не знать. Что знаю, и расскажу. Да прежде одарили бы меня чаркой винца.

Александр Сергеевич велел Ипполиту заказать штоф вина, и тот с ворчанием отправился к половому.

– Позвольте узнать ваше полное имя? – спросил Пушкин, приготовившись записывать в дорожную тетрадь.

– Имя моё простое, господин поэт, Василий, по батюшке, Петрович, а фамилия моя Бабин.

– Так что же вы знаете, Василий Петрович? – спросил Пушкин.

Любопытные работники, привлечённые странным разговором незнакомого господина и Петровичем, сгрудились вокруг них и внимательно слушали. Наконец принесли вина. Бабин выпил рюмочку, крякнул и начал рассказ:

– Я, сударь, сам ничего не помню – совсем малой был, а вот родители мои много сказывали. То и вам передам. Когда Пугачёв-то прискакал к Казани, то приказал послать сволочь свою с Арского поля на немецкое кладбище, установить там свои пушки и стал угрожать. Это тут как раз и было, в Суконной слободе. Фабриканты-то все попрятались в Кремле. Тут и были и господа разного звания, и купцы, и стрельцы, и мещане, и торговцы, и попы. Которые в башмаках с пряжками, в шляпах в три угла, разнаряженные в пух и прах – наверно, все одёвки на себя надели. Башкирцы окружили и давай пускать в них стрелами, словно хмелем. Начали из пушек палить. Была тут одна чугунная пушка, так её разорвало, канонира убило – видать, заряд большой втиснули. Суконщики видят, что дело плохо, ведь разрушат слободу, где жить тогда. Схватились за рычаги, за дубины, рогатины, косы. А преосвященник Веньямин подзуживает. А башкирцы уж тут как тут, зажгли слободу и бросились в улицы. Пугачёв будто запретил колоть народ, а башкирцы его не слушаются. Басурмане, они и есть басурмане, русского языка не понимают.

Родильница моя спрятала сестёр моих во ржи да приказала им не высовываться, пока не утихнет, а меня в подоле несла. А тут, откуда ни возьмись, казак на лошади. Она бросилась ему в ноги, истошмя кричит: «Пожалей, батюшка, не губи!» А он ей: «Э, матушка, башкирец-то убъёт тебя». И всё же пожалел, не тронул.

Тут Бабин прервал рассказ, как-то странно посмотрел на поэта, пожевал волосы над верхней губой. Пушкин спросил:

– А ещё что помните, Василий Петрович?

– Кое-что помню, барин, да вот только что-то в горле запершило, промочить бы его чем. Мне бы ещё чарочку.

Пушкин посмотрел на бутыль – она была уже пуста. Народ, сгрудившийся вокруг рассказчика, засмеялся. Пушкин велел Ипполиту принести ещё вина. Петрович выпил, смачно крякнул, утёр усы:

– Вот так-то оно годнее, а то сухая глотка рот дерёт. – Он несколько секунд помолчал, закатил глаза и начал снова: – Так вот, матушка сказывала, жителев-то всех стали в лагерь сгонять, так, батюшка, вся Казанка запружена была. Тут, рядом с церковью, жил старик, сказывали, ему было не то сто, не то сто десять лет. Понесли его в эту церковь на носилках, чтобы скрыть, так его нагайками насмерть забили. Пригнали, значит, народец-то в лагерь, а там сам Пугачёв. Поставили всех на карачки, мужики ропщут, бабы и детишки воют. Тут им и объявили государево прощение. Что тут сделалось: все бросились к его ставке, плачут от радости, ура кричат, молятся на окаянного. А командиры его спрашивают: «Кто желает идти в службу к государю вашему, Петру Фёдоровичу?»

– И что же, пошли? – спросил Пушкин.

– Как не пойти, барин. Охотников тогда много нашлось. Да, вот ещё что вспомнил! Как он, окаянный, в Казань-то вошёл. Прямо здесь вот, что против Шарной горы, он пушку поставил, а сам подошёл лесом, рассыпался по Арскому полю да по третьей горе и ворвался в Казань. Что тогда творилось, Господи помилуй! Ловили кого ни попадя, саблями рубили, сильничали, на кол сажали, за ребро вещали. Веришь ли, барин, сказывают, рели лет десять после Пугачёва стояли и петли болтались, пока не сгнили. Да, вот ещё. Фабриканты, кулачные бойцы приняли было худо вооружённую сволочь в рычаги, в ружья да сабли, а Пугачёв как жахнет с Шарной горы картечью, так все и разбежались. Вениамин, преосвященнейший митрополит Казанский, успел тогда из архиерейского дома сбежать и спрятаться в крепости.