Александр Никонов - Амурский ангел. приключенческий роман

Курулёв не знал, что предпринять, чтобы прокормить семью. Однажды заметил, что его сосед по улице каждую среду уходит куда-то на моторной лодке и к субботе возвращается по ночам домой. Старый «москвич», на котором приезжал сосед, после такого похода напоминал двугорбого верблюда на Великом шёлковом пути. Целый час сосед со своими домочадцами выгружал свои сокровища и стаскивал их в сарай и в ледник. По запаху Павел Стендович определил, что это была рыба. Всё это богатство сосед за несколько дней продавал на рынке и снова уходил на собственную путину. Жил сосед как кум королю, тихо и размеренно, не бедствовал, но и не кичился своим достатком, но было видно – грозы перестройки и экономической анархии его не затрагивали.

Курулёв подклепал старую, уже заброшенную «казанку», перебрал мотор и тоже стал рыбачить. Рыбнадзоры не беспокоили, потому что и сами занимались тем же, чтобы выжить. Продавала рыбу жена. Для того чтобы к ней не приставали различные инспекторы, часть рыбы закупали на складах, добавляли к ней свою, из чего извлекали неплохую прибыль. Жить стало лучше и веселее.

Однажды по весне они решили сходить на дальние затоны, образовавшиеся после разлива рек, в мелководье которых в весеннем нерестовом раже билась самая различная рыба: сазан, чубарь, салега, чебак, ленок, колтун, амур и пищуха. Курулевы решили сделать последнюю выборку и ушли на моторке в затон, а когда вернулись, плачущая жена рассказала, что их дочь уволок в лес какой-то зверь. Что это был за зверь, она объяснить не смогла, потому что видела это издали. Мужчины, прихватив ружья, пошли искать девушку и через час нашли её в небольшом распадке среди камней. Женя была жива, но истерзана так, словно её кто-то резал ножами. Но самое страшное, что, придя в себя, она ничего не могла вспомнить и только в безумстве постоянно твердила, показывая на небо:

– Птица, человек-птица, человек-птица…

Девушку положили в больницу. Через месяц она как будто пришла в себя, но всё равно ничего не могла вспомнить, как ни терзали её журналисты и дознаватели из прокуратуры, которые открыли уголовное дело. А через несколько месяцев о семье Курулёвых и вовсе забыли.

Постырин Устин Герасимович в кои-то веки выбрался из своей таёжной глуши, где он егерствовал, в город. Жил он постоянно в тайге, в своём зимовье, блюдя интересы государства в одном из заповедников вместе со своим напарником Иваном Актанкой. Города он не любил, хотя и имел там однокомнатную квартиру, и появлялся в нём только в самых крайних случаях: или по своим егерским делам, или поругаться с начальством, или закупить на зимний сезон продуктов по своему желудку. Сейчас, в двадцать первом веке, настолько изменился ассортимент, что разную, как говаривал дед Устин, завозную заграничную мякину желудок его не переваривал. Потому и приходилось выбирать самому. Деду Устину шёл уже девяносто второй год, а он и не собирался ни на какие пенсии, говорил: «На пенсию, говоришь, отдыхать? Ещё наотдыхаюсь на том свете. Деньги, деньги! Глупые вы! На что мне они. Меня тайга кормит. Да и куда мне их столько. За работу получаю, фронтовые, пенсию, за уход. И зачем мне уход, я пока ещё сам себя обихаживаю, и тайгу не забываю».

Сейчас его сорвал с места особый случай – из геологической партии передали, что его просит срочно приехать в город внук Веретешков Максим, потому что в его семью пришла большая беда. Сколько ни допытывался дед Устин, что за беда, радист отвечал, что и сам ничего не знает. Устин Герасимович быстрёхонько собрался, по реке добрался до геологического стана, где как раз с оказией был вертолёт.

Пока летел на вертолете, его взгляд радовали зелёный покров тайги, голубые строчки небольших речушек, торопящихся сбежать со склонов сопок, изумрудные, в кольце лесов, озерца, поляны, заросшие разноцветными саранками, от которых рябило в глазах. Прошёл лишь час, когда он поднялся в воздух вместе с геологами, а уже скучал по своей заимке, спрятанной на таёжных бескрайних просторах у небольшой речушки под названием Иликан, по сопке Ульдегит, служившей ему самым точным барометром, по которому можно было точно узнать, какая будет погода на следующий день, а то и на всю неделю. Если вершина километровой горы покрывалась испарениями, это означало, что через Малый Хинган перевалили знойные ветра из пустыни Гоби и стоит ждать жаркой и знойной погоды; если же на вершине сопки курчавились тёмно-зеленые тучки, а то её и вовсе заволакивало серой пеленой, то быть дождям или снегу.

А вот и первые признаки цивилизации: извивы и серпантины дорог, опутавшие тайгу жадными щупальцами спрута, который называется среди людей артериями жизни и инфраструктурой. Дед Устин усмехнулся – какие артерии, это самые настоящие сточные канавы, по которым текут зловония, угарные газы и всё то, что остаётся от жизнедеятельности цивилизации. Ну, кажется, наконец-то прилетели, вздохнул облегченно Устин Герасимович, увидев внизу кварталы домов, линии улиц и проспектов, чахлые нитки лесопосадок по сторонам, которыми люди пытаются защититься от своей же неразумной деятельности.

От аэропорта дед Устин ехал на автобусе. Пассажиры с интересом поглядывали на колоритного деда и перешёптывались между собой. И, правда, в городе такие человеческие экспонаты уже не встретишь, разве что в краеведческом музее. Был Устин Герасимович низкого роста, кряжистый, широкоплечий, с пепельной бородой и усами, мохнатыми темно-серыми бровями; уши, крупные, мясистые, покрыты курчавой порослью, которая, правда, не могла скрыть, что одно из них порвано и напоминает веер – это памятка о первой встрече с медведем сразу после войны. Морщинистое лицо и вздёрнутый нос напоминали сетку параллелей и меридианов на глобусе и Южный полюс. Но глаза – цвета изморози, с бровными нависами, узкие – все так же молодо и насмешливо посматривали на автобусных зевак, словно говоря: ну что, слабо вам дожить до моих лет.

Одет дед тоже был необычно для городского взгляда: в современные джинсы, которые Устин Герасимович ценил за прочность, заправленные в голенища олочей, перехваченных снизу доверху сыромятными ремнями; на тёмно-синюю рубаху с длинными рукавами был накинут безрукавный гулами, а на голове обыкновенная кепка восьмиклинка из кожи, выкрашенная черным хромпиком. Среди современных платьев, молодёжных топиков и коротких шорт его одежда напоминала медвежью шкуру. Пассажиры, наверно, думали, что дед нарядился для какого-то фольклорного праздника, а дело было в том, что за всю свою егерскую жизнь дед Устин так и не нашёл для себя более свободной, легкой и удобной одежды, которая годилась бы для повседневной жизни в тайге. И гулами, и олочи, и фуражку он мастерил своими руками.