Павел Саксонов - Золотая Звезда

День прошел, наступила ночь.

Днем дон Пабло шел рядом с сидевшей на лошади Корикойлюр и время от времени, не в силах удержаться, дотрагивался рукой до ее голой лодыжки. Корикойлюр улыбалась, дон Пабло останавливал лошадь и целовал прекрасную ногу, пока дух не захватывало. Потом шли дальше, обмениваясь взглядами: Корикойлюр смотрела сверху, дон Пабло – снизу, в ее глазах бесновались золотистые искорки, в его – перемешивались отчаяние и любовь. Впервые в жизни дон Пабло понял, что никогда и ни за что не сможет расстаться с женщиной: вот с этой – сидевшей на его лошади, в его седле, укутанной в его плащ и позволявшей ему целовать свои ноги. Но была ли она готова не расставаться с ним? И что обоих ожидало в конце пути? И будет ли путь окончен в независимой Вилькабамбе или пара изуродованных тел окажется на дне какого-нибудь придорожного обрыва? Правда, за десять дней их так никто и не нагнал, даже если и хотел преследовать, но мало ли что еще могло приключиться?

Дон Пабло крепко держал в голове позавчерашний случай, когда путешествие и впрямь могло завершиться досрочно. Тогда навстречу им попалась целая процессия: восемь индейцев несли паланкин, еще десяток выступали в роли охраны. В паланкине сидел курака или, как таких называли испанцы, касик. В Империи кураки принадлежали к знати, не будучи инками; возглавляли общины, округа и даже небольшие провинции, занимали административные и военные должности и, являясь в основном родовыми вождями, были заодно и самыми ревностными проводниками политики завоевателей своих соплеменников. Их дети учились с детьми настоящих инков, сами они по три-четыре месяца в году проживали в столице – Куско, женились на незаконных дочерях императора 13 13 Имеется в виду Сапа Инка – Верховный Инка, глава империи Тауантинсуйу («империи инков»). и его ближайших родственников. А когда Империя рухнула, легко перешли на сторону новых завоевателей. Их не смутили ни принесенное их соплеменникам рабство, ни голод, которого в Империи не знали никогда, ни требования отступиться от религии предков, ни изуверства энкомендеро. Они сами стали энкомендеро, из чиновников и родовых вождей превратившись в рабовладельцев. Иные из них отличались жестокостью, перед которой меркло любое насилие самых бессердечных пришельцев. Дон Пабло уже успел повидать таких и проникся к ним искренним презрением. Эти потомственные предатели, готовые на всё ради сохранения собственных привилегий и положения, вызывали в нем отвращение.

Дорога в том месте была слишком узкой, чтобы спокойно разойтись: кто-то должен был уступить. Один из индейцев-охранников затрубил в подобие горна и на скверном испанском потребовал, чтобы дон Пабло сошел с дороги и свел с нее лошадь «со своей потаскухой». Он так и выразился, возможно, впрочем, не слишком хорошо понимая, что говорит. Словечко, которое он подобрал, принадлежало к лексикону такого отребья, что было странно, где вообще он мог его услышать, а главное, услышав, «инкорпорировать» в свой собственный язык. Не раздумывая, дон Пабло ударил его по лицу, и, даром что телосложением дон Пабло был худ, удар оказался такой силы, что «трубач», обливаясь кровью из сломанного носа, упал и потерял сознание. Другие индейцы заволновались. Дон Пабло обнажил шпагу: не «игрушечную», парадную, какие уже входили в моду при дворах Старого Света и даже в Лиме – столице вице-королевства Перу, а самую настоящую, боевую – длинную, тяжелую, грозную, способную колоть и рубить и если рубить, то хоть головы с плеч. Индейцы тоже были вооружены, но – странное дело – сбились в кучу и даже не подумали пойти в атаку. Занавески паланкина раздвинулись, показалось хищное лицо. В отличие от «трубача», обладатель этого лица по-испански говорил превосходно. Но и его лексикон был родом словно из портового кабака. Дон Пабло шагнул вперед. Тогда обладатель хищного лица что-то прокричал на своем языке, обращаясь к охране. Один из индейцев отделился от группы и начал перечислять несуразные, невозможные, нелепые титулы сидевшего в паланкине человека. Мол, вот какая персона перед тобой! Кем бы ты ни был, уходи с дороги! И тут дон Пабло заметил, что взгляд индейца был переполнен злобным торжеством, причем злоба эта явно относилась не к нему, а к сидевшему в паланкине кураке. Такие же взгляды были и у других охранников и у носильщиков. Индейцы словно наслаждались той ситуацией, в которой оказался их хозяин. Тогда дон Пабло вложил шпагу в ножны, вытащил из-за пояса дагу, легонько отодвинул «парламентера» в сторону, подошел к паланкину и, левой рукой ухватив кураку за шиворот, правой поднес к его лицу нож.

– Не знаю, что ты за сволочь такая. – Сказал дон Пабло, не позволяя кураке откинуться внутрь паланкина. – И знать не хочу. Но ты запомни мое имя. Я – Пабло де Ленья-и-Аморкон. И если ты прямо сейчас не прикажешь своим людям сойти с дороги, я отрежу тебе уши. И если я когда-нибудь еще услышу о тебе… неважно, как и при каких обстоятельствах: хотя бы в обычной кабацкой болтовне… я приду в твою энкомьенду и порублю тебя на куски при всем честном народе. Я сделаю это, не сомневайся!

От природы смуглое, лицо кураки сделалось пепельным. Возможно, он испугался ножа. Возможно, слышал о доне Пабло, благо его репутация вслед за ним перенеслась через океан, и то, что знали о нем в Мадриде, знали и в Лиме, и в Куско, и в вице-королевстве вообще. А знали о доне Пабло исключительно ужасные вещи: недаром еще капитан «Святого Филиппа» тайком крестился, встречаясь с ним взглядом. Как бы там ни было, но едва дон Пабло отпустил кураку, тот выкрикнул команду, и носильщики стали сходить с дороги. Торжествующая злоба в их взглядах достигла апогея.

– Их всех накажут, – сказала Корикойлюр каким-то особенно грустным тоном.

– Ничего им не будет, – ответил дон Пабло. – Касик – трус, мерзавец, но не дурак.

Корикойлюр промолчала.

Теперь, идя рядом и держа в голове позавчерашнее происшествие, дон Пабло внутренне содрогался. Не потому, что кого-то могли наказать, а потому что закончиться всё могло совершенно иначе. Окажись курака смелее или будь он помягче со своими людьми, лежать бы обоим – и Пабло, и Корикойлюр – на камнях придорожной пропасти. «И черт бы со мною, – думал дон Пабло, – но Звёздочка… моя Звёздочка!»

Наступила ночь. Такая же страстная, как и предыдущая. Звезды больше не падали с неба, но – хоть руку протяни! – раскинулись над костром такой красоты серебристым узором, что впервые за много месяцев дон Пабло, уже прислушиваясь к тихому дыханию уснувшей на его груди Корикойлюр, ощутил знакомое из прежней жизни беспокойство. Не за себя, не за любимую женщину, ни за кого вообще. Это беспокойство вызвала пришедшая муза. Требовательная как никогда, потому что так долго отсутствовала. Слова завертелись в голове и стали складываться в строфы. Дон Пабло зашептал: