Владимир Петровский - Редко лошади плачут. Повести и рассказы

Моего первого тренера Алексея Петровича Толмачева за глаза звали Толмачем, и под этим прозвищем он был известен почти по всей стране. Только известен не из-за своих больших способностей. Он как раз считался плохим тренером, но не было, наверно, такой спортшколы, где бы он не работал. Из-за старой травмы он выглядел намного старше своих шестидесяти двух лет, ходил сутулясь, согнувшись почти пополам и качаясь, как в шторм. Оступаясь, спотыкаясь и разводя руки для устойчивости, узнаваемый всеми за километр, он появлялся то в одном, то в другом городе, тренировал юношеские группы, но везде не ладил с начальством и уходил. Его подросших учеников выводили в спорт другие, а он все перебирался с места на место и не знал покоя.

Он не мог бросить дело, которое тянуло его как магнит, а работать мешал возраст. Работа тренера, часто требовавшая хотя бы простой подвижности, была ему уже не по плечу; у Толмача не было образования, чтобы занять спокойное административное место при спорте, у него был только большой опыт, который и не давал ему сидеть дома. Его держали на работе, рассчитывая иногда как раз на этот опыт, иногда он попадал к какому-нибудь бывшему своему ученику, который просто не мог ему отказать, но с должностью Толмач не справлялся, и долго его вытерпеть нигде не могли. Как память о нем, в спортшколах после его ухода оставались очень способные молодые лошади, и это было единственным и признанным преимуществом Толмача перед всеми: он видел коня. По каким-то известным ему одному признакам, а может, по интуиции он при покупке лошадей безошибочно указывал на самых перспективных, и повторить этот номер не мог никто.

Мои с Толмачом отношения были неплохими. В Москве жила его жена, и когда он изредка появлялся дома, отдыхая от очередной своей экспедиции и готовясь к следующей, я его навещал.

В тот день я ждал у метро очень долго. Дул въедливый, осенний ветер, от которого некуда было деться: он дул отовсюду. Я замерз, настроение стало еще хуже. Когда пришла, наконец, Ирина, мы поссорились – тут же, у метро, – и, вместо того, чтобы уехать куда-нибудь вместе, поехали по домам.

Вечером позвонил Пашка, сказал, что уезжает. Мы попрощались, и я о нем сразу забыл.

Мой решительный разговор с тренером вскоре все же состоялся. Я оставил в кадрах заявление об уходе, показал еще раз Загона ветеринару – уже просто по привычке, – и потом болтался полдня по улицам, не зная, что делать дальше.

И вот однажды среди ночи мне позвонил Толмач. Это было недели через две после Пашкиного отъезда. Телефон гремел в коридоре почти беспрерывно: междугородняя. Соседям моим звонили редко, поэтому к телефону всегда подходил я.

– Женечка?.. Это Алексей Петрович говорит.

Как будто его было не узнать… Голос Толмача дребезжал так, что трубка, казалось, рассыплется..

– Добрый вечер, – сказал я сонным голосом.

– Извини, Женечка, что поздно звоню, – дребезжал Толмач. – Тут раньше разговора не давали. Ну, как дела?.. А я все уладил, приезжай, Женечка. Оформим тебя жокеем, оклад сто восемнадцать. Тут хватает, вполне… Конь для тебя есть, я подобрал уже. И какой конь, Женечка… – Он даже поцокал языком. – Приезжай, сам увидишь.

– Какой конь? – спросил я растерянно.

Я уже понял в чем дело, но не знал, что отвечать. Это была, конечно, Пашкина работа.

– Ну, вообще-то здесь тракены, – продолжал объяснять Толмач. – Но этот от чистокровного жеребца, внук Редженси.

Ну конечно, подумал я. Это была самая большая Толмачева слабость – потомство Редженси. Он почему-то свято верил в этого жеребца и ухитрялся отыскивать его потомков повсюду.

Но надо было что-то отвечать, а я никак не решался. Пока Толмач описывал мне воздвиженские условия и объяснял, как туда доехать, я размышлял, стоит ли сразу отказываться. Можно поехать и посмотреть, не насовсем же Толмач меня туда зовет… Я ведь все равно увольнялся. Да и этот внук Редженси выглядел довольно заманчиво: Толмач не станет расхваливать никчемного коня, уж это я знал точно.

И я согласился, хотя про себя подумал, что утро вечера мудренее. Спросонья такие вопросы не решают.

– Ну, значит, дней через десять ждем тебя, Женечка, – заключил Толмач и повесил трубку.

Через неделю раздумий и безденежья я решил: еду. Зашел домой к матери, немного с ней поспорил и убедил, что ехать надо. Потом объявил обо всем Ирине. С ней, конечно, было сложнее. Я долго слушал про мои преклонные двадцать семь, про спорт, который, как известно, удел только молодых, про то, что она не собирается сидеть тут и ждать меня как дура…

– Как дура не жди, конечно, – сказал я, наконец разозлившись. – Зачем мне нужно, чтобы меня ждала дура…

Она обиделась и сразу успокоилась. Мы расстались, как говорится, друзьями, но только до поезда. К поезду она пришла мириться, и мы опять поссорились – уже надолго, потому что поезд тронулся и я заскочил в вагон, не успев сказать ей ничего хорошего.

Она стояла на перроне и смотрела вслед, – все это, наверно, было похоже на тысячи подобных расставаний, но от этого не становилось веселей. Так я и уехал. Вечерний перрон, неподвижно стоящая Ирина, – и еще проводница с флажками, которая прогнала меня из тамбура. И я полез на свою полку предаваться сомнениям и смотреть в окно – что еще делать в дороге…

2

Автобус остановился, развернувшись перед голубым домиком автостанции. Старухи тащили свои мешки наружу; я подождал, пока они вышли, спрыгнул на удивительно чистый снег и отправился разыскивать конзавод. Было морозно и я торопился, насвистывая песни о замерзшем где-то здесь поблизости ямщике. На мои вопросы все показывали вперед: дальше, дальше, – и я прошел изогнувшуюся среди дымящих, как паровозы, изб улицу, потом долго шагал по вылизанной ветром скользкой белой дороге – и увидел, наконец, высокий забор с аркой, на которой дугой выгнулась надпись «Воздвиженский конный завод». На арке были нарисованы еще две огромные лошадиные морды, которые придали мне настроения, и я бодро прошел мимо будки сторожа к двухэтажному каменному зданию, где, очевидно, помещалась контора.

Я приблизительно знал Толмачеву манеру работать. Сейчас как раз начало рабочего дня, значит, он сидит где-нибудь в конторе и беседует о том – о сем с достойным, на его взгляд, человеком. Это, конечно, не значило, что он вообще не занимается делами. Просто Пашка говорил мне, что спортгруппа у них начинает работать в три часа, и я был уверен, что до трех Толмач в конюшне не покажется: старик наверняка не решается вмешиваться в неспокойную жокейскую работу.

В конторе было тихо и пахло опилками.

– Где тут у вас начкон? – спросил я у проходившей мимо женщины. Начкон должен быть в Толмачевом представлении достойней всех.