Владимир Петровский - Редко лошади плачут. Повести и рассказы

– Наверху, – сказала она.

Я поднялся по широкой лестнице. В конце второго этажа сидел возле окна лохматый черноволосый парень в телогрейке и кирзовых сапогах, облепленных соломой. Этот свой, с конюшни, подумал я и спросил:

– Где начкон?

Парень мотнул головой: там, дескать, – и, пристально посмотрев на меня, спросил:

– Из Москвы?

– А что, заметно?

Он поднялся из кресла и, подойдя ко мне, протянул руку:

– Толик. Нам Толмач все уши прожужжал. Приедет, говорит, мастер из Москвы… Ты ведь Малышев?

– Малышев.

– Ну вот… Я кандидат, еще тут два перворазрядника есть, в общем – команда будет теперь.

– Сделаем, а как же без команды, – сказал я. – А Толмач у начкона?

– Та-ам, – протянул Толик, направляясь снова к креслу. – Уже час сидят, ля-ля разводят…

Толмач ничуть не изменился с тех пор, как я видел его в последний раз. Сутулясь, блеснул хитрым глазом исподлобья:

– А-а, Женечка… – Неуклюже встал со стула, представил меня:

– Это вот тот самый спортсмен, которого мы ждем.

Эта фраза звучала бы здорово, не будь она сказана в Воздвиженках. Серьезный и строгий, под стать своему серому костюму, начкон протянул мне руку.

– Очень хорошо, – сказал он, обращаясь к нам обоим. – Идите к директору, в отдел кадров. И работайте.

Директор, здоровенный голосистый мужик, отнесся ко мне с подозрением:

– Удрал?.. Из Москвы-то, а?..

Толмач молчал, я тоже не стал спорить.

– Так, – звучно говорил директор, листая мою трудовую книжку, – сейчас посмотрим… Угу… Угу… Что же ты из Москвы-то удрал?

Толмач показывал ладонью: ничего, ничего, Женечка, все образуется. И действительно, директор не нашел в моих бумагах ничего подозрительного, подписал заявление не очень, как мне показалось, охотно, – потом посмотрел на меня, словно прокурор на обвиняемого.

– Ну, – сказал он, – теперь увидим, что ты за работник. И почему из Москвы удрал.

Мы были в кадрах, в бухгалтерии, у зоотехников; Толмач водил меня по конторе, как экскурсовод, все показывая и со всеми знакомя, а потом отвел меня к избе, в которой он, оказывается, уже снял для меня комнату.

Хозяйку звали тетя Настя. Это была маленькая суетливая старушонка, которая сразу же выложила мне свои условия, и я со всем согласился. Комната мне понравилась. Тут было чисто, была кровать и печка, и еще шкаф в углу, и всякие табуреточки, ящички, фотографии на стенах, и на всем висели или лежали белые кружевные салфетки. Посреди комнаты стоял стол. Я положил на него чемодан, который целый день таскал в руках по конторе, и хозяйка неодобрительно сказала:

– Ай!.. Чемодан-то грязный.

Она заглянула мне в лицо, погрозила строго пальцем:

– Ты смотри!.. Ты сюда девок не води, да.. Тут девки и-их какие! Ох, караул, – схватилась она за бок, но тут же снова подняла палец. – И жокеев тоже не води. А то был тут один… Што ни день, то сидят, бражничают. А бражка-то вон она, вона, у печки, но ты на нее не наседай, да…. Ты кружечку-то черпни – и хватит, да…

– Да он не пьет, Настя, он парень тихий, – засмеялся Толмач, хитро исподлобья смотря то на меня, то на хозяйку. – И не за девками он сюда приехал.

– Ну я не знаю, зачем приехал, сказала хозяйка уже добрее. – А только как засядут за стол – ну караул!.. И девки тоже…

Толмач ушел.

Я посидел немного на кровати, потом походил по комнате. Завтра надо будет начинать работу. Как-то она сложится?.. И что за коня подобрал мне Толмач?

Неожиданно с грустью вспомнилась Ирина. Темный перрон, прожектор над линией, желтые пятна электричек… Казалось, что это было очень давно, а ведь прошел всего один день.

Я достал из чемодана каску и повесил ее на гвоздь в стене. Ничего, подумал я. Напишу ей письмо. Вот только разберусь, что тут к чему.

На улице шел сухой легкий снег. Мне нужно было зайти еще в сельсовет, и я спешил, потому что уже вечерело. За спиной затопали, я обернулся – это был гнедой рысак, запряженный в легкие двухместные сани. В санях сидел Толик, с которым я говорил в конторе.

– В село? – закричал он. – Садись, поедем!

Я заскочил на ходу, и Толик, чмокнув, пустил рысака пошире.

– Выездной, – объяснил он. – Один рысак на весь завод остался. Остальных на тракенов сменяли… Ну и правильно сделали, что сменяли, да? – Он усмехнулся. – А то на ком бы нам выступать.

– Ты сам-то местный? – спросил я.

– Какой местный… У нас двое только местных – Кабан да Шурка. Кабан – это фамилия такая, его Володькой звать, а Шурка – сам увидишь… Балбес один. Это все так, не конники. У Кабана первый разряд, правда, но все равно, не конник он, душой чую. Тут ведь молодежи-то мало, уезжают все. Местных на конзавод веревкой не затянешь. Они ж тут выросли, им что поинтересней подавай. Ну и приглашают со стороны. Ты вот приехал, я, Павлуха – уже трое…

– А где Пашка-то? – я вдруг сообразил, что еще его не видел.

– Да он ведь лопает… – пожал плечами Толик. – Меры никакой не знает. Начудил тут недавно, его теперь конюхом на племенную конюшню отправили… Не насовсем, на месяц. Исправляют…

Мы обгоняли медленно ползущий по скользкой дороге грузовик. Сани были низкие и грузовик рычал прямо над ними, обдавая гарью. Рысак изо всех сил молотил копытами, стараясь поскорей убежать вперед.

– А ты откуда приехал? – спросил я, решив, что все равно позже увижу Пашку и тогда все узнаю.

– Я-то? – Толик поморщился и сплюнул под колеса грузовику. – Во коптит… Я много где работал. Все приключений ищешь на свой собственный зад. А чего надо-то? Двух лошадей – и все. Даже одну. И выступать чтоб дали. Ну да сам знаешь… – Он замолчал, прижимая рысака к обочине: навстречу шла серая «Волга». – Разъездились тут… Так нет же, пойди найди их, лошадей. Там обещают, тут обещают, а как подготовишь коня – отдают его другому, или вообще продают… Да сам ведь знаешь, тоже не от хорошей жизни сюда… Я прошлый год в Туркмении проработал, так там то же самое. Я ведь скакать не гожусь, почти семьдесят вешу. В Латвии был, на Украине работал… Где что, а суть одна, мотаешься вот так… Здесь-то я уж второй раз. – Толик усмехнулся, замолчал, заворачивая за двухэтажный дом на площади, и натянул вожжи. – Стой, леший!.. Приехали. Вон он, сельсовет.

3

Три часа, спортгруппа.

Мы втроем – Толик, я и Шурка – шагали верхом возле левады, обнесенной забором из металлических труб, в которой занимались остальные наши спортсмены – школьники, приходившие сюда каждый день. Толмачу, конечно, было бы удобнее объединить всех вместе, но за работу в конюшне, за порядок приходилось отвечать только жокеям, поэтому и повелось это разделение на тренировках: мы поддерживали авторитет даже в таких мелочах. Выезжали все одновременно, но со школьниками в леваде занимался только Толмач, а мы тренировались в сторонке, правда, тоже у него на глазах. Хотя, как я заметил, среди школьников были очень способные ребята – уж, во всяком случае, лучше нашего бестолкового Шурки, который поглядывал на них свысока. Он числился помощником жокея. Это был губастый двадцатилетний парень, которого тут держали, очевидно, за неимением лучшего: недоразумений с ним было слишком много для нашей работы. Сейчас он шагал рядом со мной на невысоком спокойном жеребце, который плохо прыгал, не был хорош экстерьером, и потому никуда не годился. Этот конь был закреплен за Шуркой как спортивный.