Элеонора Мандалян - Зигзаги Судьбы

Сама я на той Краеведческой выставке не была, но одна, видно очень прилежная и любознательная девушка, досконально осмотрев ее, разместила в интернете фотографии едва ли не каждого зала, в том числе и посвященного Виллерам. Благодаря ей я увидела стенды с фотоархивом прадедушкиной семьи, образцы прабабушкиного рукоделия, старенькие пяльца и одежду. А посреди зала – кресло-качалку, на котором любила сидеть с рукоделием или внуками прабабушка, и накинутую на него тонкую шаль ее работы.

Приведу запись, оставленную той милой девушкой о ее впечатлениях от экспозиции: «В одном из залов Большого царицынского дворца выставлены предметы быта и одежды, подлинные костюмы, дарованные музею семьей Виллеров. Загадочное описание тканей, из которых изготовлена одежда, как волшебное заклинание: тафта, метанит, муаровая лента, лён, кружево, жемчуг, трунцал, серебряная нить, пайетки, сукно, саржа…»

Не скрою, было приятно узнать, что память об Эрихе Готфриде Вениамине Виллере и его семье не канула в Лету, что она еще может представлять для кого-то хоть какой-то интерес.

Поскольку дедушка, как я уже писала, был выслан из Москвы, они всей семьей поселились, если не ошибаюсь, в Тарасовке – дедушка, бабушка, мама и ее младший брат Мира (Мирослав). Мама каждый день ездила на электричке в Москву – сначала в Радиотехникум, где она училась, а потом на работу. Из-за тяжелого финансового положения в семье ей пришлось учебу бросить.

Мама всегда была, а в молодые годы – особенно, жизнерадостной и активной, любила природу, спорт, друзей… Принимала участие во всех физкультурных парадах на Красной площади. Обычно ей поручали нести знамя впереди колонны, о чем она потом всю жизнь с гордостью вспоминала.

Однажды в поезде, по дороге в Москву, она познакомилась с моим будущим отцом – Александром Муратовичем Манукяном (1910–1968), вышла за него замуж и переехала жить к нему, в подмосковный поселок Клязьма. Хоть он и не имел к немцам никакого отношения (не считая мамы), но тоже оказался носителем трех имен. Родители назвали его Ашотом. Получая паспорт, он записался Александром. А когда знакомился с моей мамой, представился ей Рустамом, потому что обожал это имя. Так она его всю жизнь и называла. Первое имя осталось для его родни, а второе – для сослуживцев. Маму он называл Нелли, как все ее друзья и подруги.

В августе 1939-го родилась я, и бабушка поселилась с нами, чтобы присматривать за мной и дать маме возможность работать. Дядя Мира ушел в армию. Дедушка остался в изгнании один. Тоска, одиночество, неприкаянность стали его уделом. Удивительно, но память сохранила единственное воспоминание о нем: Я реву, лежа в коляске, он подошел и, не сгибая спины, встал над коляской, осуждающе глядя на меня свысока. От его сурового взгляда мне разом расхотелось реветь. Позже мама говорила, что дедушка действительно приезжал к нам однажды в Клязьму, и все не могла поверить, что я его запомнила.

Вскоре он подхватил какую-то кишечную инфекцию и зимой того же, 1939 года скончался. Папа в это время был в очередной командировке, и мама одна отправилась за его телом. Ни помощи, ни гроба, ни транспорта. Ей тяжело было об этом вспоминать, но, насколько я знаю, везла она к себе домой окоченевший труп отца по сугробам на детских санках.

Рустам-Ашот-Александр, как я уже писала, чистокровный армянин. Его мать, Маргарита, моя армянская бабушка, родом из Карабаха (Мартакерта). В 13 лет ее выдали замуж за 35-летнего бакинского купца, Мурата Манукяна (моего дедушку, которого я, как папа – Армении, никогда не видела), жила с ним в Баку, откуда после революции деда выслали, как «буржуя». Они поселились во Владивостоке, где у них родились два сына – Ашот и Манук.

Бабушка была очень простая женщина, добрая и сердечная. Потом, когда мои родители развелись, она стала связующим звеном между мной и отцом, постоянно звала меня погостить то у отца, то у дяди Манука. Забавно, что ярко выраженный армянский акцент она сохранила на всю жизнь, хотя никто в ее семье – ни дети, ни внуки, ни тем более невестки, по-армянски не знали ни слова, а значит она говорила с ними только по-русски.

Папин отец рано умер (в 1925-м), и после его смерти оба брата, забрав с собой мать, подались в Москву, на учебу. Папа закончил государственный технический университет, готовивший специалистов по рыбному хозяйству и холодильным установкам, а Манук – Институт нефти и газа. (Точных названий этих учебных заведений я не знаю.) И вскоре оба женились, к огорчению бабушки, не на армянках, а на русских девушках. Обеих ее невесток звали Наташами.

Жена дяди Манука была образованной, исконно русской женщиной, превыше всего ценившей семейный очаг. Доброй, гостеприимной, беззлобной. Этакой наседкой, в хорошем смысле слова. Она родила двух сыновей – Сашу и Мишу, и прожила с мужем до глубокой старости, лет на пять пережив его. Дядя Манук стал инженером-нефтяником, занимая хорошие должности. Получил квартиру на Фрунзенской набережной. Но где-то в Сибири отморозил ноги, и одну ему пришлось ампутировать. Он ходил с протезом и с палочкой, а дома прыгал на одной ноге. Тетя Наташа его опекала, как ребенка, по-моему, считая его даже не третьим, а первым своим сыном, хотя называла исключительно «папик». Это была очень трогательная, любящая пара от начала и до конца. Папе повезло гораздо меньше. Избалованная своей мамой, прекрасной хозяйкой, моя мама не была приспособлена ни к хозяйству, ни к семейной жизни.

По окончании института, а потом и во время войны отец работал начальником Южной железной дороги, где по его рационализаторскому предложению был усовершенствован метод перевоза продуктов в охлаждаемых вагонах, что увеличивало сроки их хранения. Он подготовил и научные разработки по железнодорожным рефрижераторам. Но диссертацию так и не защитил.

Поселился папа в подмосковье, в поселке Клязьма, где ему дали двухкомнатную квартиру с маленьким балконом в двухэтажном деревянном доме, и где я осчастливила родителей своим появлением. Дом стоял в большом, заросшем высоченными соснами дворе. Почему-то у меня, совсем тогда еще маленькой девочки, запечатлелись именно эти сосны – по ночам сквозь окно с моей постельки было видно, как они раскачиваются под порывами зимнего ветра. Они казались мне живыми и зловещими.