Анатолий Музис - Кто приходит первый. Из рассказов геолога

Жильё! Все, что было позади, уже не считается.

Я потянулся на мягкой шкуре и только подумал: «Хорошо, что мы не в лесу!» – как вспомнил о караване и сразу открыл глаза.

Русская печь

Несмотря на ранний час, обитатели заимки уже не спали. Хозяйка хлопотала у печи, ей помогала двенадцатилетняя внучка. Младший сын, Василий, рассверливал ствол ружья, а «сам» – Савин Порфирьевич – работал у мельнички.

Я хотел умыться и спросил:

– Где у вас вода?

Спросил и сразу почувствовал, что на меня как-то странно смотрят.

– Давайте вашу кружечку, – вдруг ласково сказала девочка.

Она ополоснула руки, зачерпнула ковшиком из кадки и осторожно наполнила мою кружку, чтобы не коснуться ее черпаком.

– Вы уж разрешите ваши мисочки, – как и вчера, попросила хозяйка. – Плохо у нас с посудой.

Вчера я не обратил на это внимания, но сегодня мне стало ясно, что дело не в посуде. И вдруг я как будто прозрел: «Да ведь это же кержаки, настоящие кержаки!». У них не разрешается брать воду «мирской» кружкой, есть из общей посуды, готовить в чужой печи, курить. В юности я с увлечением читал о седой старине раскола, но никогда не думал, что мне наяву придется сидеть со старообрядцами за одним столом.

Завтракали молча. Нам пищу подавали поочередно, только в наших мисках. Хозяин перед каждым блюдом осенял себя широким двуперстым крестом. Хозяйка с девочкой кушали за отдельным столиком.

Когда подали мед, Ананьев начал расспрашивать о тропах по междуречью.

Савин Порфирьевич выслушал его как будто равнодушно и так же равнодушно спросил:

– Надобность-то какая?

Нам предстояло пройти по сравнительно небольшому, но труднодоступному участку Западно-Сибирской низменности и выйти к истокам реки Большой Кас. Газеты писали, что когда на Енисее у Осиновских порогов будет построена большая плотина, через эту реку произойдет соединение вод Енисея и Оби. И мне интересно, как расскажет Ананьев старому кержаку о переменах, ожидающих край, переменах, которые должны изменить весь уклад здешней жизни. Когда-то, в борьбе за старую «родную» веру, кержаки несли скрытую идею протеста против чужеземщины, но эта национальная идея со временем превратилась в фанатическое отрицание всего нового. А что могло быть новее того, с чем мы пришли сюда? Ведь мы геологи-разведчики, за которыми по фронту пятилетки движутся целые армии рабочих.

Ананьев невозмутимо и спокойно рассказывает о том, что в нашей стране проводятся сейчас широкие и планомерные исследования, что новая жизнь шаг за шагом должна вытеснить эту дедовскую старину и что теперь особое внимание будет уделяться Сибири и Востоку. Он говорит о скрытых в земле богатствах, найти которые не под силу одному человеку, и о том, что мы первые разведчики и наша задача сейчас осмотреть участок Обь-Енисейского водораздела и дать его геолого-экономическую характеристику.

Савин Порфирьевич некоторое время сидит молча, прикрыв старческие воспаленные глаза белыми ресницами. Потом говорит:

– Каждому лучшего хочется. Однако я устал от мира. Думал, далеко ушел. Ни царь, ни новая вера здесь достать не могли. Ан, советская власть достала.

– И что же? – осторожно спрашивает Ананьев.

– А, ничего, – спокойно отвечает он, видимо примирившись с какой-то мыслью: – При советской власти живи, где знаешь, веруй, во что веруешь. Колхозы пошли, так и то они вон, – Савин Порфирьевич кивнул на детей и внуков, – захотели, так вступили. А меня никто не тревожит.

– А как же с тропой, дедушка? – напоминаю ему я.

– Тропа, что ж, лет осьмнадцать назад была тропа. Поди сейчас и затесов не сыщешь. В старину люди сами себе счастье искали: кто золотишком интересовался, кто – зверем… Да вам здесь какой прок?

Вдруг Василий, внук Савина Порфирьевича, крикнул:

– Ваши идут!

Покачивая навьюченной кладью, одна за другой выходили из тайги лошади.

Когда лошади были разгружены, старший коллектор, Белкунов, начал рассказывать, что оказалось с лошадьми даже по тропе идти куда труднее, чем без них, как прорубались сквозь завалы, как гатили болото, как останавливались на лужайках подкормить лошадей. И самое главное – это бескормица. В тайге вообще не так много корма для лошадей, а в сентябре на этих широтах и вовсе нечем было кормить. Пришлось вызвать по рации самолет с овсом, да и для нас попросили кое что подбросить. Он-то и задержал нас потом своим прилетом.

Мы сидели за банькой, когда подошел Василий и попросил не «завертку».

– Куришь? – удивился Ананьев.

– Потихонечку, – ответил Василий, – чтобы старик не видел. Раскричится, разволнуется… Слаб он стал.

Все замолчали, свертывая самокрутки, потом я спросил:

– Воевал?

– Во флоте действительную служил.

Только сейчас я заметил у него комсомольский значок.

– И как же ты сюда вернулся?

– Родился тут. И то сказать: чудно теперь кажется… Зимой охотничаю, а летом в город ухожу, на катерах плаваю.

– Послушай, – вдруг живо сказал Ананьев, – пойдем с нами проводником!

Савин Порфирьевич возражать не стал. Сказал коротко сыну:

– Ступай с богом.

Мы провели на гостеприимной заимке пять дней. Починили крышу, помылись в бане, залатали одежду. Немного отъелись, отдохнули. Расчистили площадку для посадки. И без конца расспрашивали нашего хозяина и главу семейства, а также его отца о предстоящем пути к истокам Большого Каса.

Семья Килиных, так была их фамилия, очень интересна по своему составу и укладу. Самый старший из них, Савин Порфирьевич, исповедуя старую веру в стародавние времена уходил все глуше и глуше в тайгу, скрываясь от преследования царской власти и новой православной веры. Свой путь он начал от Оби и закончил у Енисея. Здесь его догнали старость и Октябрьская революция. Успокоившись, он засел на этой заимке, построил домик, а когда семья разрослась, рядом с первым домиком вырос и второй. Савину Порфирьевичу 75 лет. Он еще крепкий старик. Сам ездит к устью Илюшихи, где у него рыбные ловушки, сам содержит пасеку и вообще все делает сам, ничего от семьи не принимая. Все, что он делает для семьи, он делает бескорыстно.

– Дедушка к смерти готовится и потому ни от кого ничего не берет, – сказал о нем Василий, средний сын Тараса Савиновича.

Даже когда у Савина Порфирьевича сгорела пасека – он топил воск и воск вспыхнул, а дед, вместо того, чтобы накрыть его полушубком, схватил ведро и побежал к ручью, и когда он возвратился, все было уже в огне; у него сгорела изба, вся одежда, ружье, четыре десятипудовые кадки меда и прочее. Он тогда сел на пенек и заплакал, а потом принялся восстанавливать все своими руками и снова довел пасеку до ста ульев. А какой у него мед – мечта!