Мария Герус - Крылья

Петушиная голова повернулась. Дверь оказалась не заперта. В глубине дома, в лавке, коротко звякнул колокольчик. Варка возликовал и немедленно просочился внутрь. Мог бы и не стучать. Дверь у них вообще запирали редко. В дом травника могли прийти и днем, и ночью. Отец никому не отказывал. Впрочем, этого требовал устав цеха травников. Если отец слишком уставал, то к больным шла мать и всегда брала с собой Варку. Варка был до такой степени шустрым ребёнком, что оставлять его одного никто не решался.

В просторной прихожей было совсем темно. Но Варке свет и не требовался. Налево – дверь в лавку, направо – коридорчик, ведущий в кухню.

– Мам! – заорал он, безошибочно нырнув в коридорчик. – Мам, вы где?

В кухне тоже оказалось темно. Спят они, что ли?

Варка шагнул к очагу, привычно нащупал лампу и кресало. Осветилась любимая кухня: стол с чистенькой скатёрочкой, ряд блестящих кастрюль на полке, голубые салфетки с вышитыми рыжими колосьями, синие кружки на крючках, расписной шкафчик с провизией. Увидев шкафчик, Варка забыл и про чёрный город за стенами, и про перепуганных куриц, и про Крысу с пулей в животе. В шкафчике всегда хранились остатки предыдущей трапезы, а ещё свежевыпеченный хлеб, сыр на тарелочке под стеклянным колпаком, масло в коричневом горшочке. Варка решительно шагнул к шкафчику, дёрнул дверцу, разрисованную васильками. Схватил с верхней полки увесистую краюшку и жадно впился зубами.

Зубы с размаху врезались в твёрдое, рот заполнила затхлая горечь. Варка поперхнулся, сплюнул, поднёс хлеб к лампе. Половинка каравая, некогда мягкая и покрытая аппетитной корочкой, давно закаменела и сверху донизу поросла бледной плесенью. Варка сунул лампу внутрь шкафчика. На тарелочке под стеклом обнаружился целый садик. Там плесень была зелёная. Горловину горшочка с маслом тоже окаймляла зелёная плесень. Варка хотел было открыть его, но передумал. Воняло и так достаточно мерзко. Надо же, с чего это мать развела такую грязь… Сердце сжалось, навылет прошитое страшной догадкой.

– Мама! – заорал он, одним духом взлетев на второй этаж, к родительской спальне.

…Через пять минут он снова был на кухне. Сидел на любимом высоком табурете и, уткнувшись подбородком в сцепленные руки, смотрел на лампу. Лампа горела ровно, не чадила.

Дом пуст, но всё в полном порядке. Не похоже, чтобы тут дрались. Отец не такой человек, чтобы спокойно позволить себя арестовать. Значит, он ушёл сам. Куда? Ну, ясное дело, узнал, что город берут приступом и побежал на стены. Он же травник. Спасать раненых – его долг. И мать, конечно, пошла с ним. Она такая, мать-то.

Но травники гибнут редко. Хороших травников берегут. Травников сманивают друг у друга, перекупают, в крайнем случае заставляют силой. Но не убивают.

Значит, или их взяли в плен и держат в замке, принуждая работать на этого гада Иеронима, или же им удалось бежать. Но в город они, ясное дело, вернуться не могут. В городе их каждая собака знает. Что ж, какое-то время он и один проживёт, не маленький. А потом надо попробовать выбраться из города и идти их искать.

Додумав до этого места, Варка немного расслабился. Свет лампы заколебался, стал расплываться. Руки разжались, и он врезался лбом в стол с таким стуком, что эхо пошло по всей кухне. Встряхнулся, покрутил головой. Сам виноват. Нечего тут сидеть. Спать надо в своей постели. До позднего утра, а то и до обеда…

И тут на него навалилось всё сразу. Это что же получается? В Колокольный-то идти некому. Они там сидят и ждут, а никто не придёт. Не спасёт, не успокоит, не перевяжет этих жутких ран…

Варка потёр разбитый лоб, стараясь собрать в кучку обрывки мыслей. Почему-то вспомнилось, как пахли крылья: мёдом, укропом, зелёными яблоками…

Посидел немного и во второй раз стукнулся головой об стол, теперь уже нарочно. Переносицей врезался в край столешницы, на глазах выступили слёзы, но в голове прояснилось. Тяжело вздохнув, он сполз с табурета.

***

Через четверть часа Варка брёл по Либавской, волоча на спине большую отцовскую торбу. Торба была набита под завязку. Снизу лежал мешок сухарей, который он прихватил для голодных куриц, сверху – то, что набрал в лавке… Особо не разбираясь, он выгреб всё из ларцов с пометкой «Раны», «Кровотечения», «Ушибы», «Боли». Поискал отцовский ларчик с кривыми иглами и жутковатого вида ножами и ножницами, но не нашёл. Видно, отец забрал его с собой. Да и к лучшему. Варка всё равно не знал, как обращаться со всеми этими блестящими штуками. В лавке больше не пахло травами. Пахло падалью. В клетке под потолком лежал мёртвый спик. Три недели без воды и пищи он не протянул.

Бежать с грузом не получалось. Склянки с настойками звякали, мешочки подозрительно шуршали, готовые развязаться. Варка смотрел под ноги, стараясь идти осторожнее. Случайно подняв глаза, он вдруг обнаружил, что навстречу тоже кто-то идёт.

Неясная фигура дв

игалась прямо посреди улицы. Пьяный, что ли? Нет, не пьяный. Идёт ровно, строго по прямой, не шатается. Варка знал, что увидеть его нельзя, но на всякий случай отступил поближе к стене. Нежданный встречный прошёл мимо. Всё-таки пьяный. Прохожий дёргался как марионетка. Дважды упал на ровном месте, но, поднявшись, продолжал неуклонно двигаться точно посредине улицы. Варка осторожненько обошёл странного путника. До поворота в Колокольный переулок осталось всего ничего. На повороте Варка обернулся, и только тут узнал эту широкую спину, пухлые плечи и неопрятную всклокоченную шевелюру.

– Воют и воют, – с тоской протянула Илана, – никак не уймутся…

Надрывный вой раздавался прямо над домом Крысы, где-то на Горе или в дворцовых Садах.

– Нас ищут, – мрачно отозвалась Фамка. Сидя на корточках над телом Крысы, она деловито меняла примочки. Наверху, на лестнице, затопали, и в кухню скатилась Жданка с ворохом тряпья в руках.

– Бедненько живет этот ваш учитель, – заметила она, – подушки нет, одеяло жиденькое, простыня всего одна, да и та от старости насквозь светится. В сундуке, кроме мышей, только запасные штаны да рубаха.

– Ну, штаны ему теперь долго не понадобятся, – пробормотала Фамка. – …А одеяло давай сюда. Укроем его как-нибудь. А то его всего трясёт.

– Это хорошо. Трясёт – значит, живой.

– А ты, краса наша неописанная, не погнушайся ручки замарать, подбрось уголька, – приказала Фамка.

Илана фыркнула, выражая полное и окончательное презрение ко всяким убогим, но потянулась к ведёрку, на дне которого болтались остатки угля. Она не могла понять, как получилось, что забитая грязнуля Фамка и нищенка с Болота принялись ловко распоряжаться в этом тёмном запущенном доме, отодвинув в сторону её, Илану, полковничью дочь, некоронованную королеву Лицеума. Она и опомниться не успела, как затопили камин, в лампу долили масла, нагрели воды в закопчённом котле, отыскали и честно, на троих, разделили оставленную на столе под холстинкой еду: несколько круглых лепёшек из тех, что пекут в портовых кабаках. Чёрствых, из плохо просеянной муки да ещё и смазанных каким-то подозрительным жиром. Раньше Ланка такие не стала бы и нюхать, но после трёхнедельной голодовки ела так, что за ушами трещало. Её не остановило даже подозрение, что они присвоили сегодняшний ужин Крысы. Наевшись, она нашла в себе силы разозлиться.