Николай Солярий - Исповедь мага. Роман в четырех частях

– А чего тут объяснять, чтение мыслей – это не что иное, как идеомоторный акт, а что касается умения летать, пожалуй, я только слететь откуда-нибудь смогу, а вот взлететь у меня не получится, как бы я руками ни махал. Называете себя реалистом, а сами такую чепуху говорите. Действительно в такое верите?

– Да я-то, конечно, нет, но люди-то говорят.

– Неужели вам на работе делать нечего? Зачем вы слухи разные собираете, бред это всё.

– Конечно, конечно, – согласился он, – но ведь зритель как бревно над сценой летал.

– Это мой профессиональный секрет. Вот если бы вы у Кио спросили, как он зрителя распиливает, что бы он вам на это ответил? Послал бы, наверное. У каждого иллюзиониста свои секреты, которые не всегда даже за большие деньги купишь, – тем самым, дал ему понять, что на эту тему я говорить не желаю.

Он покивал мне головой, но продолжил:

– Да, вы человек, безусловно, талантливый, а не могли бы вы свои способности направить по другому руслу, к примеру, пойти на государственную службу раскрывать преступления? Конечно, специальная комиссия должна вас обследовать.

От этих его последних слов я почувствовал, как запахло дурдомом. Ещё раз убеждаюсь в правоте Аббата:

– Нельзя высовываться раньше времени. Я сказал ему твёрдое «нет»:

Стать артистом я мечтал с третьего класса, путь мой к этому был настолько тернистым, что изменять своей профессии я не стану, да и не хочу отбирать ваш хлеб.

– Ну что ж, тогда извините, – засобирался он. – Вы интересный человек, и общаться с вами интересно.

– Может быть, ещё как-нибудь встретимся, мне всё-таки любопытно, как живёт иллюзионист. На сцене вас всегда увидеть можно, а вот в быту – не каждому дано. Разрешите взглянуть на вашу комнату, у вас там, наверное, всякие афиши на стенах.

– Нет, ничего особенного у меня в комнате нет, не считая одной дамы, она не совсем одета, так что сами понимаете.

– Да, конечно, я понимаю, – и ещё несколько раз повторил, – понимаю, понимаю.

В общем, кое-как с трудом распрощался я с ним, а потом долго ещё ломал голову, зачем он так рвался в мою комнату, и пришёл к выводу: хотел проверить, не открывалось ли окно. Очень может быть, какой-нибудь сторож или страдающий бессонницей видел мой прилёт или вылет из окна, ну и капнул куда следует. Мало того, что за мной устроили слежку, они ещё прославили меня по всем магазинам. Но услышанный мной результат истории с перстнем и котом Васей меня удивил и обрадовал, хотя после этого визита остался всё-таки неприятный осадок.

В церковь я решил зайти после обеденной службы, всё-таки народу поменьше, а то порой и не протолкнёшься, свечу поставить некуда. Вошёл в храм, перекрестившись, как все это делают. Взял свечу, не слишком дорогую и не самую дешёвую, и пошёл вдоль образов, ища нужный, – поставить её за упокой своего приятеля с детства. Уже год, как свёл он счёты с собственной жизнью.

Нелегко ему в этой жизни пришлось. Пить ему нельзя было совсем: выпив, становился агрессивным и придраться к любому норовил, затеять драку и в результате раза четыре или пять попадал в места не столь отдалённые, где и провёл в общей сложности лет двадцать. Вернувшись в последний раз из заключения, родителей в живых уже не застал, и намерения у него были благие: устроиться на работу, жениться и больше никогда не пить. Недолго он продержался, после первой же получки пошёл в загул, а через полгода повесился в ванной комнате. Честно признаться, я и думать о нём забыл, но в последнее время часто стал видеть его во сне. Вот мне кто-то и сказал: «Помянуть надо».

С этим намерением я и зашёл в храм, поставить свечу и заказать молебен. Остановил я свой взгляд не на иконе, а на женщине, которая занималась уборкой: она собирала огарки свечей, вытирала образа. Одета она была в монашеское платье, видно, что новое, с иголочки. Невероятно красивая женщина лет тридцати, ни грамма косметики на лице, длинные изогнутые брови и большие чёрные глаза, просто донская казачка. «Ей бы фотомоделью стать или в кино сниматься, – подумал я, – а она вот выбрала себе дорогу в жизни нелёгкую и мрачную, хотя наверняка могла бы осчастливить кого-нибудь, допустим – меня». Прекрасно понимая, что церковь не то место, где можно закадрить даму, а тем более монахиню (грех, думаю, это не смертный): какое-то чувство или желание потянуло меня в её сторону. Желание поговорить с ней перебороло такт.

Мне было известно, куда ставят свечи в данном случае, но, прикинувшись чайником, я заговорил с ней:

– Не подскажете ли мне, как поставить свечу за упокой и что при этом нужно говорить?

– Пойдёмте к этой иконе, – почти шёпотом сказала она, и от этого шёпота у меня внутри стало как-то тепло. – За чей упокой вы хотели поставить свечу?

– Да вот, товарищ мой, год как повесился, а теперь по ночам снится, говорят, в таких случаях поминают.

– Мой ответ её испугал.

– Ни в коем случае, Закон Божий гласит: ни отпевать, ни поминать самоубийц нельзя, на самом дне ада находятся они, грех это непростительный. Но бывает так, что кто-то убил, а инсценировал самоубийство, здесь, конечно, расследование должно быть.

– А если никто не расследует?

– Бог всё знает и без молебна ему все грехи простит и примет в царствие своё. Но уж поскольку свечу вы взяли, поставьте её за других умерших родных и знакомых и всех православных христиан и скажите так: «Упокой, Господи, души усопших рабов твоих, прости им согрешения вольные и невольные и даруй им царствие небесное».

Она мне всё это говорит, а я думаю: каким образом мне свидание ей назначить? Театр и ресторан отпадают сразу, оскорбится и не только разговаривать не захочет – прочь меня прогонит. Ну нет такого места вне церкви, где с монахиней можно пообщаться. За такой бы я сам в попы пошёл.

– Спасибо вам, матушка, за науку, – сыронизировал я, – а не подскажете мне ещё, как зовут вас?

– Я вам не матушка, а сестра, и имя вам моё не к чему знать, – лицо её при этом стало строгим, она быстро повернулась и ушла за какую-то дверь.

– Ну и лопух же я, нужно было как-то по-другому, спросил бы лучше, чем отличается Ветхий Завет от Нового Завета, глядишь, она бы и разговорилась, а теперь она от меня шарахаться будет.

– Я сделал всё так, как она сказала: свечу поставил и помолился, потом вышел за церковную ограду с намерением не раз ещё вернуться. Буду заходить и здороваться с ней. Глядишь, она ко мне и привыкнет. Хорошо бы еще у кого-нибудь разузнать о ней. У священника спрашивать глупо. Кто я ему? Ничего не расскажет. А если даже и расскажет, то нет у меня шансов на взаимные чувства. Самое разумное – выбросить эту затею из головы. Но на деле это оказалось невозможным.

На следующий день я поехал в центр города, просто прогуляться. Я люблю свой город, особенно центральную его часть. С детства мне нравилось ходить по улицам, разглядывать старые строения, заходить во все магазины подряд, не имея намерения что-нибудь приобрести, – так просто, поглазеть на витрины. В те далёкие годы мне особенно нравился спорттоварный магазин на Красном проспекте. Сам магазин был не очень большим, но какой был в нём охотничий отдел! Это просто несбыточная мечта, шикарный арсенал ружей. Оружейная пирамида начиналась с пневматической винтовки, мы называли её просто воздушкой, стояли тозовки, ижи одно- и двуствольные, и заканчивалось всё это великолепие трёхствольным ружьём. Мечтал, когда вырасту, куплю себе именно такое, возьму ещё патронташ и охотничий нож, всё это будет висеть у меня дома на ковре. Но тогда у меня денег хватило бы только на капсюли, которые мне никто бы не продал, так как в ту пору было мне лет десять, но вот вырос я, а охотником так и не стал, и не интересуют меня охотничьи заряды и вся эта амуниция.