Мария Мелех - Сны Бога. Мистическая драма

– Ну и чего ты ждешь? – бросила она мне. – Садись, мне некогда.

Я, ошалелый и покорный, занял свое место в машине, не подозревая, что открыл дверь в будущую сказку. Мотор взревел, и мы отправились в путь.

Глэдис, еще совсем незнакомая, молча вела машину, не поворачивая головы ко мне, ни о чем не спрашивая, увозя меня туда, куда направлялась сама. Я же искоса разглядывал ее, не смея нарушить молчание и спугнуть видение. Она была настоящей леди. Нет, больше – звездной принцессой, спустившейся на землю. Но не растерянной и заблудившейся, а обладавшей тайным оружием, способным поразить любого, кто посмеет оказать сопротивление. Моя недавняя Пэм, местная модель и фотограф, длинноногая, точеная, резкая и озорная, показалась пресной земной самкой, досадным недоразумением. В тот момент я понял, что и нет у меня никакого опыта, и я не знаю, что делать с этими дурманящими чарами, поглотившими меня.

Я сидел рядом, дорога стремительной темно-синей лентой разворачивалась перед нами. Где-то там, во внешнем мире, превратившемся в декорацию, по крыше ее дорогого авто барабанил ароматный летний дождь. Я безумно хотел ее поцеловать, но почти слабел от самой мысли об этом. Спустя какое-то время она посмотрела на меня и, заприметив мой робкий и одновременно жадный взгляд, устремленный на ее рот, остановила машину и сама наклонилась ко мне.

Возможно, я потерял сознание на короткое мгновение. Ее губы были мягкими и уверенными, но внутри плоти я почувствовал то, что и так уже уловила моя душа – сладкий лед иных миров, дуновение судьбы.

Лишь много позже, ближе к помолвке, я смог отделаться от этого наваждения, возникающего каждый раз, когда я целовал ее. Она тогда плакала впервые, услышав мое предложение. Соленые слезы омывали ее лицо, и я наконец поверил, что смогу с ней сравняться. Я был счастлив, что она вочеловечилась в моем мире. Иначе я никогда бы не совладал с ее силой.

– Как тебя зовут? – спросила она, когда мы вновь двинулись вперед. Как будто и эта остановка для поцелуя была ее щедрым жестом, подаренным ребенку – только чтобы унять его страхи. Прикосновение крыла бабочки, и все осталось в прошлом, как ни бывало.

– Николас. Ники.

– Чем от тебя несет, Ники? Потаскушками?

– Да, – пристыженно согласился я.

Это был первый поцелуй и диалог с Глэдис. Она сразу начертила размашистым почерком мой диагноз, но в ее приговоре я уже почуял грандиозный план спасения моей души.

На следующий вечер я уже признался ей в любви, и это было искренне. Я был столь ошарашен ее появлением, что отрекся от всей предыдущей жизни – кроме живописи, конечно. Но самое поразительное было то, что в деле соблазнения и увещевания Глэдис мне с самого начала сопутствовала невероятная удача: несмотря на сшибающую с ног ауру настоящей «звезды», она отчаянно нуждалась в тепле, понимании и заботе. И, конечно, в своем круге она не могла отыскать и расслышать их средь холодного звона металла. Впрочем, она и сама лучше всего улавливала именно его, хоть и привязалась ко мне уже в первый месяц наших отношений.

Мои родители восприняли новость о нашей помолвке с молчаливой неодобрительностью. Затем последовали вспышки открытого недовольства. Но, в конце концов, мне предоставили право совершить эту ошибку. Они боялись, что Глэдис испортит характер домашнего мальчика с необыкновенным чувством цвета, предпочитая забывать, что мой нрав и так был словно списан с образа обаятельного монстра из психологического триллера.

На ее фоне я показался собственной семье невинным агнцем. «Она совершенно не из нашего круга», – вливали они в меня свой испуганный шепот, как будто пара ларцов с бриллиантами могла мне помешать. Я искренне недоумевал: как они не понимают меня? В нее невозможно не влюбиться. Это было бы такой же редкой разновидностью ненормальности, как количество людей, ненавидящих аромат розы. Глэдис благоухала и светилась красотой и аристократичностью. К деньгам она относилась исключительно как к средству, позволяющему проявить любовь к себе – никакой алчности, суетливости, перенапряжения. Благотворительностью не интересовалась, но это было простительно: главным объектом ее филантропии стал ваш покорный слуга. И все это – под блистательным налетом выверенного высокомерия, с тонкой ноткой – ах, вы слышите этот хулиганский пересвист, подобный звуку бьющегося хрусталя? – великосветской грубости и вульгарности.

Джон, увидав ее, просто крякнул и, отведя меня в сторону, сказал: «Ах, ты ж, шалава голубых кровей…»

А все остальное – искусно вплетено в мою жизнь, бежит венами по метрополитену плоти, ломает и оттачивает кости, рассыпается мушками перед глазами.

Это был дождливый, но теплый сентябрьский день. Почему-то почти все судьбоносные события в моей жизни, как сонные мухи липнут к осенним месяцам, с их перепадами настроений и коварством погоды. Может быть, это какая-то программа, заданная в детстве? Школьное расписание, обязывающее совершить рывок, усилие над волей, пока не выпал первый снег?

К Джереми меня привела Глэдис. «Э-ээ… То, что ты рисуешь – прекрасно, Ники, но у тебя совсем нет чутья на актуальность, ты уж прости, – сказала она мне багряным вечером, точным движением высекая огонь из золотой зажигалки и прикуривая тонкую сигарету, своей длиной грозившую поспорить с ее аристократическими пальцами. – Он лучший и самый востребованный в Лондоне. У него студия на Челси-сквер, газеты каждый уикенд смакуют его имя».

– Он постоянно скандалит? – ревнивой иронией я попытался остановить поток ее дифирамбов.

– И что с того? Зато все знают, как пишется его имя. Тебе бы не помешало немного обтесаться в его тусовке.

– Я должен буду мешать абсент с кокаином и участвовать в оргиях? Без этого не стать хорошим художником?

– Не провоцируй меня на глупости. Можно обойтись и без этого. Мы выработаем стратегию.

Моя подружка была страшно наивна, несмотря на деньги и влияние в провинциальном сообществе. Но это я сейчас строю из себя умудренного опытом пройдоху. Тогда же я с охотой поручил ее самонадеянности заботу о своем успехе, и с блаженной улыбкой на устах отдался во власть мечтам, припудренным ароматной (печенье, ваниль и чуть шоколада) крошкой. В конце концов, жизнь не могла ошибаться, главное было – не останавливать движение.

Вопреки здравому смыслу, наперекор всем полученным вскоре синякам и ссадинам, Глэдис сдержала обещание: у нее был план, и она показала европейской богеме то, что смогла слепить из меня. Горько признавать, но моя юность пришлась на время, когда талант без напора и готовности съесть два пуда дерьма ничего не значил. Сейчас все иначе, кто-нибудь мне подскажет?