Мария Мелех - Сны Бога. Мистическая драма

– Мы должны сделать что-то новое, – упрямо твердил он. – Я недавно был в одном прелестнейшем ресторанчике во Флоренции. Сидел за столиком прямо под собственной картиной. Видимо, хозяин приобрел ее на каком-нибудь аукционе. Узнав, что я заказал Sassicaia 7 7 Сассикайя – знаменитое итальянское вино, производящееся в Тоскане с 1968 года. В 1974 году шестилетнее Sassicaia неожиданно одержало победу над собранием элитных вин Франции на дегустации винного журнала «Декантер». С этого момента и началась его слава. Именно это вино заказал Джереми. шестьдесят восьмого, он самолично принес бутыль и, увидев мой заинтересованный взгляд, принялся петь, как он понимает и чувствует это полотно. Да еще и наплел тысячу и одну притчу обо мне самом. Я, конечно, спустил его на землю – признаюсь, очень резко, но все это было невыносимо. Наши таланты не должны оставаться обезличенными, Ники. Я хочу, чтобы они были обличены , понимаешь? Мы смогли бы заработать в сотни раз больше, но для этого надо рассеяться по миру, как назойливый вирус. Хватит загонять себя в золоченые рамы. Я лучше распишу фресками детское кафе, но при этом каждый житель города будет знать, кто это сделал.

– Боже мой, – простонал я, – Джереми, я понимаю все, что ты говоришь. И это резонно. Но я всегда был художником, а не декоратором.

Он опять не дал мне договорить. Ярость вскипала в нем, как лава в жерле древнего вулкана. Он и сам был похож на этого мифического героя: к краскам его образа и сумрачному абрису плеч больше подошла бы наковальня и вызывающе огромный молот в натруженных руках. 8 8 Вулкан (лат. Vulcanus) – бог огня и покровитель кузнечного ремесла в древнеримской мифологии. Сын Юпитера и Юноны.

– Декоратором? Так ты это называешь? Думаешь, это не стоит труда и таланта? Ты, небось, из тех, кому полгода нужны, чтобы вычерпать хилое вдохновение из райских кущ, да создать что-нибудь? Я не буду ждать, пока ты найдешь полезные ископаемые в своем носу, понял? Мне нужно быстрое развитие и непрерывное движение. Ты узколобый болван, если считаешь, что нужен кому-нибудь со слезливыми пейзажами и намеками на любовную драму.

Да, я вынужден с ним согласиться. Сейчас, спустя тринадцать лет. Я во многом косен от рождения, по какому-то злому кармическому закону. Джерри дышит только идеей денег и славы, но ради этого он убедит жителей Земли, Венеры и Марса, что существует тайная, десятая планета Солнечной системы. Я же знаю об этой планете наверняка и заранее, как и о двадцати других – но посмей пикнуть об этом хотя бы во сне, буду высмеян всем человечеством. Моя косность не позволяет мне найти искрометные методы убеждения и вывести звездные формулы.

Признаться, я был напуган волнами эмоций, которые извергал на меня этот скандально известный тип. Он представлял собой все, чего я сознательно сторонился, пытаясь укрыться в нафталиновых миражах о профессии художника. Начав работать с ним и его командой, я впервые осознал, что должен был родиться на полтора столетия раньше. Мне хотелось встречать росистые рассветы с кистью в руках – и надо отметить, у меня это неплохо получалось до того времени. И я вовсе не был ханжой, и всегда с жадностью окунался в тягучие воды своей теневой стороны: именно так я видел подлунную любовь, нередко позволяя себе игры с бездной. Но… И это было романтикой. Из всего я иссекал красоту, во всем искал проявления гармонии. И никогда не мог выбраться за пределы зеркального круга чувств и эмоций, носящих любовные оттенки.

А вот для чего это делал Джереми?

Он так страшился жизни, что несся по ней галопом, пожирая и втягивая алчным ртом все, что попадалось на его пути. Уже тогда, в первые дни общения с ним, я подумал, что однажды кто-то украл у него знание о том, что его жизнь не случайна и может принести кому-нибудь пользу. И, уверовав в бессмысленность бытия, он запретил себе останавливаться, чтобы не быть поглощенным тишиной, в которой вдруг раздастся гомон бесконечных вопросов, роящихся в его голове. В общем-то, в этом он мало отличался от большинства людей – кроме того, что все плотское, низменное, эгоистичное, не могло существовать в нем иначе, как в избытке, взахлеб и вперехлест. Не душа его просила ощущений – они нужны были ему, чтобы не слышать ее голос.

– Николас, – он опустился на корточки перед диваном, на котором я сидел, и мое официальное имя в сочетании с его жестом оттеняли друг друга, как вечерний сумрак, пронзенный острым запахом табака, и белое девичье платье. Я всего лишь успел отложить это впечатление в копилку сюжетов, а он уже знал продолжение:

– Ты будешь рисовать, как захочешь. Я тебе обещаю. У тебя будет студия, материалы, натурщицы. Мои связи и мое прошлое – к твоим услугам. Но позволь пригласить тебя в нашу совместную работу. Давай сделаем это. Ты слишком талантлив, я не хочу упустить такой шанс. Я чую успех, это словно ток крови под кожей. Понимаешь ты? Я вижу, вижу это. Вдвоем мы с тобой сможем больше, чем порознь. Я предлагаю добиться всего – славы, денег, шума вокруг нас. Чем выше мы вознесемся, тем виднее будут людям твои картины.

Вся эта дребедень, его сладкие слова – они ничего не значили. Он так никогда и не узнал, что я встрепенулся, услышав только это: я вижу . И здесь взвилась к иллюзии света моя давняя боль, наивное отчаяние и бесконечное стремление найти того, кто поймет, как я чувствую этот мир. Еще одну сороконожку, инопланетного монстра, передвигающегося на ощупь, изучающего тропу нервными мясистыми усиками – как угодно, но такого же , как я.

Мы приступили уже на следующий день. Глупо было предполагать, что паук заманивал меня в пустой угол – сеть уже была сплетена, не хватало лишь части узора, вытянутой из моих жил. Слава Всевышнему, начали мы красиво. Я бы не перенес, если бы первой выставкой, учиненной нами, стал набор натюрмортов к открытию супермаркета. Но Джереми каким-то чудом урвал право росписи зала торжественных собраний при одном из лондонских соборов. Трудно изобразить траекторию мысли, приведшей чопорных духовных лиц к идее тесного контакта с публикой, но замысел, который они пытались донести до общественности, заключался в том, чтобы позволить «новомодным» художникам предъявить на их строгий суд свои представления о Боге.

«Это вроде как проблема бездуховности нынешней молодежи, – пояснил мой напарник. – На нас возложена серьезная миссия, малыш. Мы можем оправдать в глазах этих полузадушенных викариев парочку поколений. Как тебе?». И он удалился в свою мастерскую, гордо вознеся нос, похожий на картофелину, состроив постную мину и закинув на плечо футляр с кистями, будто крест. Я не удержался от смешка.

Правду сказать, я опасался за собственные представления о Боге, которых от меня ждал пропахший известью зал. Мое восприятие христианства не выходило за пределы распятий и молитвенников, атрибутов церковных служб, куда меня загоняли – скорее, по семейной традиции, нежели по искреннему волеизъявлению. Христом я восхищался и честно признавал, что мне его подвиг кажется непосильным. Если говорить еще более хлестко и беспощадно (по отношению к себе, разумеется) – я предпочитал держаться от него в стороне, хотя внушенный в детстве символ веры засел в подкорке каменной аксиомой. И пусть критичный юный исследователь во мне и заявлял, что сие есть беспомощная человечья интерпретация утерянных и неотличимых от дымки над горизонтом фактов, но чувство долга и обязательства оправдать надежды этого ушедшего неизвестно куда героя, скребло по ткани души. Положа руку на сердце, ощущение было не очень приятным. Потому я испуганно замер перед необходимостью воплотить его в цвете.