Уилбур Смит - Орел в небе

Оно слепо двигалось в дыму: одна рука безвольно свисала, ноги спотыкались на мягкой земле. Женщины в ужасе смотрели на то, что молча приближалось к ним.

И тут одна из девушек – сильная, загорелая, с копной темных волос – сочувственно вскрикнула и бросилась ему навстречу.

На бегу она сорвала тяжелую, просторную шерстяную юбку, обнажив стройные ноги. Добежав до Дэвида, она набросила юбку ему на голову, гася пламя, поедавшее его плоть. Остальные женщины последовали ее примеру, закутав его в свою одежду и уложив на землю.

И только тут Дэвид закричал, закричал безгубым ртом сквозь обнажившиеся зубы. Никто из них никогда не забудет этот крик. Глаза Дэвида оставались открыты, хотя ресницы, брови и большая часть век обгорела. Синие глаза на блестящей маске влажного сгоревшего мяса. Тут мелкие кровеносные сосуды, запечатанные огнем, начали лопаться, испуская фонтанчики крови. Дэвид кричал, кровь и лимфа лились сквозь остатки ноздрей, тело его дергалось, сотрясаемое спазмами невероятной боли.

Женщинам пришлось удерживать его, чтобы он не содрал пальцами остатки лица.

Он все еще кричал, когда врач из кибуца скальпелем разрезал рукав его комбинезона и прижал иглу с морфием к дергающимся, пляшущим мышцам руки.

Бриг видел, как с экрана радара исчезло последнее изображение, и услышал формальный доклад младшего офицера: "Контакта нет". В командном бункере повисло тяжелое молчание.

Все смотрели на него. А он стоял, склонившись над схемами, сжав большие костлявые кулаки. Лицо было лишено выражения, но глаза ужасны.

Казалось, из динамика над головой еще доносятся лихорадочные голоса пилотов, переговаривающихся друг с другом во время смертельной схватки.

Все слышали голос Дэвида, хриплый от горя и страха: "Джо! Нет, Джо! О Боже, нет!" – и поняли, что это означает. Они потеряли обоих, и Бриг был ошеломлен такой непредвиденной развязкой.

В миг, когда он утратил контроль над летчиками, он понял, что катастрофа неминуема, и вот теперь его сын мертв. Он хотел закричать, запротестовать. На несколько секунд он плотно закрыл глаза, а когда открыл, снова владел собой.

– Общая готовность! – рявкнул он. – Всем эскадрильям – "красная" тревога. – Он знал, что они столкнулись с международным кризисом. – Прикрыть весь район, где разбились парни. Возможно, кому-то удалось катапультироваться. Накрыть всю эту территорию зонтиком, задействовать "фантомы". Немедленно направить туда вертолеты с командами парашютистов и медиков...

Все в бункере занялись подготовкой общей боевой тревоги.

– Соедините меня с премьер-министром, – сказал Бриг. Предстояло многое объяснять, но он потратил несколько драгоценных секунд на то, чтобы горько проклясть Дэвида Моргана.

Военный врач бросил взгляд на обожженную голову Дэвида и негромко выругался.

– Нам повезет, если мы спасем его.

Он плотно обмотал голову пилота бинтами с вазелином, и укутанное в одеяла тело Дэвида поместили в вертолет "Белл-205", ждавший в саду.

"Белл" коснулся посадочной площадки больницы Хадашша, где его уже ждал отряд медиков. Через час сорок три минуты после того, как "мираж" угодил в ирригационную канаву, Дэвида провезли через стерильный блок и поместили в специальное противоожоговое отделение на третьем этаже больницы – в спокойный закрытый мир, где все ходят в масках и длинных зеленых халатах, где единственный контакт с внешним миром возможен через двойные застекленные окна и даже воздух многократно очищен и отфильтрован.

Но Дэвид, окутанный мягкими темными облаками морфия, не слышал негромких голосов фигур в масках, склонившихся над ним.

– Третья степень по всей области...

– Никаких попыток очистить, вообще никаких прикосновений, сестра, пока положение не стабилизируется. Опрыскивать эпигардом, и каждые четыре часа – внутримышечные инъекции тетрациклина против инфекций...

– Трогать его можно будет не раньше, чем через две недели.

– Хорошо, доктор.

– Да, сестра, пятнадцать миллиграммов морфия через каждые шесть часов. Ему будет очень больно.

Боль была бесконечностью, безбрежным океаном, волны которого непрерывно били в берега его души. Иногда прилив боли был настолько высок, что грозил уничтожить рассудок. Но иногда он спадал, стихал, и Дэвид плыл по океану боли, одурманенный морфием. Потом туман рассеивался, яркое солнце ударяло в голову, и Дэвид начинал кричать и биться. Череп его, казалось, распухал и готов был лопнуть, обнаженные нервные окончания молили положить этому конец.

И тут долгожданный укол, и снова его окутывал туман.

– Мне это не нравится. Посев взяли, сестра?

– Да, доктор.

– И что же проросло?

– Боюсь, стрептококк.

– Да. Я тоже так считаю. Перейдем на клоксациллин – может, он подействует лучше.

Вместе с болью Дэвид начал ощущать запах. Запах падали, гниющей плоти, запах паразитов в грязных одеялах, запах рвоты и экскрементов, запах влажного мусора разлагающегося в темных переулках, – и понял, что это запах его собственного тела: стрептококковая инфекция пожирала его незащищенные ткани.

С болью боролись при помощи наркотиков, но теперь к ней присоединились горячка – следствие заражения – и ужасная жажда, которую не могло утолить никакое количество жидкости.

С лихорадкой пришли кошмары, которые преследовали его, загоняя к самим границам выносливости.

– Джо, – кричал он, терзаемый болью, – иди к солнцу, Джо. Налево – вперед! – И из изуродованного сожженного рта доносились рыдания: – О Джо! О боже, нет! Джо!

Наконец ночная сестра не вытерпела, подошла со шприцем, и крики сменились лепетом и бормотанием наркотического забытья.

– Завтра начнем накладывать акрифлавиновые повязки, сестра.

Теперь каждые сорок восемь часов ему под общим наркозом меняли повязки; вся его голова представляла собой сырое мясо, лишенная черт голова, как на детском рисунке, грубые черты и резкие цвета, без волос, без ушей, испещренная желтыми полосами гноя и разложения.

– Похоже, клоксациллин подействовал, сестра. Теперь он выглядит немного лучше.

Плоть глазниц стянулась, отодвинулась назад, как блестящие лепестки розы, обнажив глазные яблоки, открыв их для прямого воздействия воздуха. Глазницы залили желтой мазью, чтобы увлажнить их, предохранить от инфекции, затронувшей голову. Но мазь мешала смотреть.

– Пора делать брюшной стебель. Подготовьте на завтра операционную, сестра.

Наступило время ножа, и Дэвиду предстояло узнать, что боль и нож живут в греховном союзе. С его живота срезали длинную полосу кожи и мышц, оставив ее прикрепленной нижним концом, свернули в толстую сосиску, потом закрепили на боку здоровую руку, ту, которая не была в гипсе, и пришили к ней свободный конец сосиски, чтобы та начала питаться кровью из руки. Потом Дэвида привезли из операционной и оставили метаться, слепого и беспомощного, с прикрепленным к руке стеблем, как акулу с прилипалой на брюхе.