Александр Кердан - Звёздная метка

– Вас ждут большие дела, мой мальчик! Надеюсь, что вы не подведёте моё доверие! – такими словами Профессор проводил меня.

Большие дела не заставили себя ждать. Сюверьян вскоре после нашего знакомства представил меня венераблю [27] Венерабль – мастер ложи (франц.) . . Это был древний старец в шитом золотом придворном вицмундире. Его лицо скрывала маска. Он едва мог шевелить губами, но глаза из-под маски буквально сверлили меня.

– Свет мастера – это видимая темнота, – припав ухом к губам старца, озвучил сюверьян слова его. – В этом мире всё не такое, каким кажется. Люди не видят видимое. Лучше всего сокрыто то, что на виду. Вы скоро, молодой человек, сможете видеть то, что сокрыто от остальных. Помните о клятве, данной ложе…

Через полгода я опять-таки неожиданно получил назначение в нашу миссию в Вашингтоне. Это в мои-то лета! Сюверьян поздравил меня с этим и без обиняков пояснил, что назначением и чином я обязан ложе, что посланник барон Стекль – человек нашего круга и что я должен полностью доверять ему и выполнять безоговорочно все его распоряжения…

– Но это не требует особых разъяснений, сударь, – сказал я. – Это мой служебный долг, и я исполню его безукоризненно, как велит присяга, данная нашему Государю…

Сюверьян строго посмотрел на меня и сказал довольно резко:

– Запомните, фрер: присяга ложе выше всех остальных присяг.

В департаменте мне сообщили, что мой отъезд в Америку отложен до прибытия в Санкт-Петербург господина полномочного посланника Стекля, от коего я и получу дальнейшие распоряжения.

Барон Стекль прибыл в самом начале декабря, но встретился со мной не сразу, а только дней через десять по приезде. Как мне объяснил директор департамента, Стекль был занят, наносил важные визиты. Позже я узнал, что он был дважды удостоен Высочайшей аудиенции и трижды беседовал с глазу на глаз с нашим министром, князем Горчаковым…

Когда мы наконец встретились, барон излучал само благодушие и любезность. Он поздоровался со мной условным рукопожатием, давая понять, что знает, кто я, доверяет, и заговорил по-французски:

– Господин Мамонтов, вы послезавтра отправитесь в наши колонии на Аляске. Вам надлежит, не производя лишнего шума, изучить обстановку в Новоархангельске и возможную реакцию тамошних жителей и главное – правителя колоний князя Максудова, на случай, если колонии в ближайшее время будут переданы Северо-Американским Соединённым Штатам. Информация эта совершенно секретная, и вам не стоит напрямую заговаривать о такой возможности ни с самим князем, ни с его сотрудниками, дабы не вызвать паники среди владельцев акций Российско-Американской компании и противников сей сделки как в России, так и за её пределами.

Я онемел, не находя что ответить.

Стекль перешёл вдруг на немецкий язык, очевидно, желая проверить мои познания в нём:

– После того как исполните сию миссию, отправляйтесь в Вашингтон, куда и я надеюсь к тому времени прибыть. Детали ваших действий на Аляске обсудим завтра. А пока потрудитесь получить все необходимые бумаги у товарища министра иностранных дел, его превосходительства господина Вестмана, проститесь с родными.

Я поблагодарил его по-английски, сказав, что уже простился со всеми родственниками. Чтобы не выдать волнения, охватившего меня после известия о возможной продаже Аляски, спросил как можно непринуждённее:

– Как вам показался Санкт-Петербург, ваше высокопревосходительство, после возвращения?

Стекль отвечал, что столица российская за три года расцвела и всё более напоминает ему Вену, родной город его отца.

– Впрочем, – добавил он, – что-то в нынешнем Санкт-Петербурге есть и от Рима, где когда-то жил мой дед по матери.

Мы ещё поговорили о вещах, не связанных со службой, и расстались.

Всю ночь я не находил себе места: как можно продавать Аляску? Это же русская земля! Знает ли о предстоящей сделке Государь? Насколько правомерна она? Может ли вообще быть правомерной передача отеческой земли иноземцам? Имею ли право я участвовать во всём этом, не предав своей отчизны и данной клятвы?

«…Пусть моё тело разрежут пополам, мои внутренности сожгут, а пепел развеют по лику земли, если я не оберегу от профанов масонские секреты, если не сохраню братскую верность другим мастерам…»

Сейчас я уповаю только на Бога Всевышняго и молю его: Боже! Дай мне разум и душевный покой принять то, что я не в силах изменить, мужество изменить то, что могу, и мудрость отличить одно от другого…

Кирпичи сами собой на голову не падают. Эту банальную истину Панчулидзев постиг на следующий день после прочтения записок Мамонтова.

Утром он отправился на биржу, на встречу к Науму Лазаревичу.

Не успел Панчулидзев сделать и пары шагов с крыльца, как прямо перед его носом просвистел кирпич, бухнулся о мостовую и разбился вдребезги, засыпав новые башмаки рыжими осколками. Панчулидзев прижался к стене и испуганно вытаращился наверх. В первое мгновение ему показалось, что кто-то, свесившись с крыши, наблюдает за ним. Он сморгнул, снова воззрился наверх и ничего не увидел. Но снег, слетавший с крыши, подсказывал, что там кто-то есть.

Панчулидзев взревел от ярости, бросился в подъезд и так быстро, как позволяло тяжёлое меховое пальто, поднялся на верхний этаж. Чердачная дверь была открыта. Ржавый замок висел на скобе. Тяжело дыша, Панчулидзев по скрипучей лестнице влез на чердак, огляделся. Никого.

Он высунул голову в круглое окно. На крыше тоже никого не обнаружил, но к карнизу тянулись от окна, пересекаясь друг с другом, цепочки крупных следов. Пока он, вглядываясь в них, гадал, кому они могут принадлежать, сзади скрипнула чердачная дверь и со стуком захлопнулась. По лестнице загрохотали каблуки.

Панчулидзев метнулся к двери. Она оказалась запертой. Убегавший успел продеть в скобы дужку замка. Панчулидзев подёргал дверь, отступил и ударил в неё с размаху. Вместе с выбитой дверью вывалился в подъезд. Поднялся, потирая ушибленное плечо, прислушался. В подъезде уже было тихо. Преследовать неизвестного, похоже, не имело смысла.

В расстроенных чувствах, весь перепачканный, он вернулся к себе. Почистил пальто, умылся, думая только об одном: кто и зачем покушался на его жизнь?

Идти на встречу с маклером совершенно расхотелось. Но отменить её было нельзя, и Панчулидзев вышел из дома. Однако чувство тревоги не покидало его. По дороге он старался держаться подальше от зданий, пристально вглядывался в прохожих – в каждом мерещился враг.

На бирже, несмотря на утро, было оживлённо.

Панчулидзев здесь оказался впервые. Он с интересом разглядывал большой четырёхугольный зал, в котором рядами стояли стулья. На них с непроницаемыми лицами восседали старшие маклеры, прислушиваясь к раздающимся то тут, то там предложениям ценных бумаг. Маклеры помоложе метались по залу, как угорелые. Они всем своим видом демонстрировали свою значимость, выкрикивая котировки продаваемых и покупаемых акций. На стене висела большая графитовая доска, на которой мелом записывались столбики непонятных Панчулидзеву цифр. Выше доски размещались часы с огромным циферблатом. На противоположной стороне поверху шла тесная галерея, очевидно, для публики. На неё Панчулидзев и поднялся в надежде оттуда разглядеть Наума Лазаревича среди этого людского скопища.