Татьяна Беспалова - Мосты в бессмертие

– Тебя искал, – сказал Пахомыч со сладострастным стоном стягивая сапоги. – Что смотришь? Старый я. Наверно, не моложе твоей бабки и ноги загудели, пока дотолокся от Курской до этой вот дыры. Старый, дожил до старости, не чета вам.

Костя насторожился.

– Может, зря ты сапоги снял, Пахомыч? Может, выйдем на холодок?

– Посекретничать? Да у меня секретов нету. И Дрищ, и Мотылек, оба полегли.

– Напоролись у Даниловского рынка? Подстрелили?

– Куда там! – вздохнул Пахомыч. – У советской власти с патронами проблема. А из наших пацанов какие стрелки, а? Что смотришь? Ответ известен: стрелки они никудышные. Одного часового они ранили, побросали добытое и слинять намерились. Но их догнали и штыками, обоих… Даже пули для них не нашлось!

– Ты видел?

– Как же не видеть? Видел!

Костя задумался.

– Тебе ничего сделать не могут, – мрачно заявил Пахомыч. – У тебя призывной возраст. Ну если уж очень осатанеешь – к стенке поставят. А так… У нас братва базарит, будто аж из тюрем закоренелых урок повыпускали и всех на фронт. Всех на фронт… – повторил он.

Снег валил не переставая. Ранним утром седьмого ноября мостовая на Балчуге покрылась толстым его слоем. Костя застал самый конец парада, когда танки, сбивая строй, скатывались по Васильевскому спуску. Мимо него тарахтели полуторки. Зенитные расчеты в их кузовах, достали из вещмешков наградные фляжки. Прикладывались, смеялись беззаботно. Часть техники сворачивала направо, на Болотную, чтобы потом отправиться дальше, к Калужской заставе. Часть устремилась прямо, по Большой Ордынке. Они шли на фронт, а Костя все еще колебался.

– А ты все болтаешься без дела? – спросил летный капитан. Он подошел незаметно, снеговой накат гасил звуки шагов. – Приходил ведь к призывному пункту, я видел. Зачем не подошел? Ведь не струсил же…

– Почему думаете, что не струсил? – огрызнулся Костя. – Тут много идейных дураков, готовых грудь под пули подставлять.

– Ух, ты! – капитан невесело усмехнулся. – Значит, ты не комсомолец?

– Не-а!

– Завтра последний день тебя жду. Потом улетаю из Москвы. Команду собрал – можно отправляться.

– Куда?

– Не скажу. Это военная тайна! Есть приказ главнокомандующего, будем его выполнять. Завтра жду тебя на Донской не позже восьми утра! – И капитан собрался уходить.

– Постой! – Костя ухватился за его рукав. – Разве ты забыл, что я бандит?

– Ты нужен Родине, бандит, – ответил капитан, не оборачиваясь. – Завтра в восемь или прощай.

Он быстро удалялся. Заснеженное ущелье Большой Ордынки загибалось налево, а летчик быстро шел, словно парил в лоскутах снеговой завесы. Костя сплюнул в снег.

– О как! – усмехнулся он. – Родине нужны ее бандиты.

На этот раз он шел домой другой дорогой. И ему было весело. И он с удовольствием слушал, как хрустит под ногами снег. Бабуля называла скрипучий снег небесным оркестром.

«Наверное, так звучит музыка небесных оркестров? – размышлял Костя. – Почему я раньше его не слышал?»

Вот он уже свернул с Большой Якиманки в переулок, обогнул угол разрушенного бомбой дома. Миновал третий и пятый номера. В снеговой пелене чернела арка знакомого парадного. Костя спешил. Ему непременно надо видеть Анну! Безотлагательно! Одним духом он взлетел на третий этаж, отпер обшарпанную, с многочисленными отметинами фомки дверь и ступил в темный коридор. Щелкнул выключатель. Где-то в конце, подобно путеводной звезде, в полнакала загорелась двадцативаттная лампочка. Первый шаг, второй, третий. Скрипнула половица. Следующая скрипнет через восемь шагов. Но сначала он заглянет в комнату Токаревых. Там темно. Окно закрыто маскировочной шторой. Вот кто-то дышит на железной кровати в углу. Блеклый свет, брызнувший из коридора, отразился в никелированной шишечке. Кроватная сетка едва слышно скрипнула.

– Аня?! – позвал Костя.

– Наконец-то… – едва слышно прошелестел сумрак.

Вот она поднялась с кровати. На ней лишь нижняя сорочка, шелковая с бледно-розовым кружевом – его подарок. Вот она шарит руками на стуле – ищет платье.

– Не надо! – прошептал Костя. – Надень сразу пальто. Мы пойдем на чердак.

Аннушка старше его на три года, но он привык относиться к ней, как к младшей, и она всегда без прекословий повинуется ему.

Они пристроились в самом теплом месте, у печной трубы. В пасмурную погоду дядя Леша-истопник раскочегаривал в подвале котел, и на чердаке, согреваемом печными трубами, становилось чуть теплей, чем на улице.

Он впивался в ее тело пальцами, мял его и вертел. Ставил на колени и вонзался сзади, укладывал на спину и, прижав ее дрожащие колени к груди, вонзался снова. Она, закусив зубами запястье, едва слышно стонала под его напором, ее пепельная коса растрепалась, щеки порозовели, лоб и худенькая спина покрылись испариной. Совершенно обнаженное, ее тело белело на серой подкладке его пальто. Со стропил, из-под потолка, на них равнодушно смотрели нахохленные голуби. Снаружи, над пустынным московским мраком бесновалась первая метель.

Иссякнув, он завернул ее в пальто, рухнул рядом в чердачную пыль, задремал.

– Что с тобой? – услышал он сквозь сон. – Ты словно с цепи сорвался… Я уж думала – ты меня сожрешь… Словно взрослый мужик…

– А я и есть взрослый, – прошептал он. – Завтра в восемь утра у призывного пункта…

Им так и не довелось проститься. В шесть утра его разбудили не поцелуи Аннушки, а Мишкина басовитая воркотня:

– Вставай, призывник! Вставай, вставай…

Костя поплелся следом за ним на холодную кухню, не позволяя себе думать о том, что это, может быть, в последний раз. В последний раз Мария Матвеевна в темно-коричневом шерстяном платье, с ниткой бус из поддельного жемчуга на шее, уже полностью прибранная для отправки на службу. В последний раз ее клетчатый передник, в последний раз ее взгляд, словно липкий пластырь, пристальный, оценивающий.

Костя ел знакомую еду, запивая ее чаем из знакомого фаянсового бокала с синей розой на боку. Бабуля молча смотрела на него с противоположной стороны стола.

– Ну что тут у вас? Проводы? – спросил Мишка.

Он оказался уж совсем одет в потертое габардиновое пальто и зачем-то в кирзовые сапоги.

– Куда ты, Мишка? – угрюмо спросил Костя. – Как все, в бойцы трудового фронта определился?

– Мишка!.. – отозвался тот. – Тебе ли, непутевому недорослю, меня, старую московскую интеллигенцию, словно собачонку, подзывать?

– Интеллигенция вся по тюрьмам…

– Ну да! Зато бандюки, как ты, на свободе!

– Тише вы! – шикнула на них Мария Матвеевна.

Она уж облачилась в гимнастерку, шинель и валенки. На голову, поверх синего берета повязала пуховый платок. Большая коричневая сумка висела у нее на боку.