Эжен Шаветт - Тайны французской революции

В эту минуту послышался легкий стук.

«Не он ли это возвращается?» – подумал граф.

Дверь полуотворилась, и из-за нее выглянула угодливая физиономия Жаваля.

– Что тебе, Страус?

– Я пришел с письмом, которое пришло на ваше имя.

– Мне?

– Как же! Так по крайней мере сказал комиссионер, от которого я его принял.

– Но на этой бумажке не выставлено никакого имени… ни имени, ни адреса, – сказал удивленный Пьер, осматривая со всех сторон письмо без всякой надписи.

– Комиссионер сказал мне: передайте вашему постояльцу, молодому человеку, только что приехавшему из Бретани. Так как у меня, кроме вас, нет других жильцов…

– И я действительно из Бретани…

– Так оно вам, – сказал Жаваль, счастливый тем, что смог показать свою проницательность.

Кожоль сломал печать.

В письме говорилось: «Сегодня вечером, в десять часов, будьте перед Новой Калиткой Люксембурга». Подписи не было.

Пьер колебался. Странный способ найти того, кому предназначалась эта записка, привел его в недоумение.

– Ивону или мне назначается это рандеву? – спрашивал он себя.

Жаваль, видя его сомнения, с дрожью объяснял себе их причину:

– Он притворяется, что не знает, кому адресовано это письмо, но я вполне уверен, что это из полиции, которая требует отчета обо мне.

Нерешительность молодого человека исчезла наконец.

– Иду! – прошептал он.

Ворота Люксембургского сада, носившие название «Новой Калитки» (Grille-Neuve), выходили на безлюдный пустырь. Шестнадцать лет тому назад здесь обрывалась западная часть сада – граница ее видна и теперь. Треугольник, образованный в наше время перекрестком улиц Западной и Вожирар, был огорожен, как говорилось, под устройство балаганов, кафе и общественных гуляний. Одним словом, из него хотели создать вторую знаменитую ярмарку Святого Лаврентия, находившуюся в том же квартале.

Приступили к работам, очистили место от деревьев, но на том и остановились. Дорога, проложенная позже и получившая название улицы Богоматери, не слишком-то возбуждала охоту здесь строиться. Для приманки покупателя обещано было, что все дома, которые будут окаймлять сад, смогут иметь свой собственный выход в Люксембург с правом бывать там даже тогда, когда для остальной публики сад закрыт. Но подрядчики мало заботились об улице Богоматери, и в 1798 году здесь стояли только два угловых дома со стороны Вожирар.

Кругом расстилалось пустое поле, сплошь покрытое ямами от выкопанных деревьев – никто не позаботился его сровнять. Понятно, как рискованно было идти сюда ночью, когда мошенники наводняли город и смеялись над тщетными усилиями полиции, неискусной и беззаботной, если дело не касалось политики.

Однако во мраке, не рассеянном светом ни единого фонаря, кто-то проскользнул.

– Черт побери! Здесь темнее, чем в печи! Ай да местечко! Честное слово, тут вволю можно душить людей, – бормотал человек, подвигаясь вперед.

От подобной мысли Кожоль – а это был он – вдруг остановился.

– Ба, в самом деле, – прибавил он, – меня заманили в этот позабытый уголок Парижа, может быть, для того чтоб без шума отправить на тот свет. Любая из этих восхитительных ямочек, зияющих повсюду, готова принять меня в свои объятия – только выбирай.

Он тихо усмехнулся и продолжал свой путь.

– Но я не сойду один в эту ямочку, никаких сомнений. Сначала еще распорю живот тем, кто вздумает шататься вокруг меня на расстоянии вытянутой руки.

Говоря это, граф ощупывал широкий тесак, засунутый в левый рукав.

– С этим орудием можно держаться дольше, нежели с пистолетами, как дорогой Бералек, который, пустив пули в двух сварливых собак, был искусан остальной сворой.

Привыкнув в Вандее к ночным переходам через кустарники, болота и овраги, Кожоль без особого труда продвигался вперед по изрытой почве.

Он остановился еще раз.

– Что меня ожидает на этом свидании? Опасность или радость? И кому оно назначается? Мне или Ивону? Эта записочка без адреса очень замысловата.

В этот момент, среди тишины ночи, вдали раздался удар часов. Пробило три четверти десятого.

– Ба! К чему тревожиться? Чрез несколько минут я узнаю обо всем, что ждет меня.

Кожоль сделал уже пару решительных шагов вперед, как вдруг замер.

– Что это такое? – пробормотал он про себя.

В ночной темноте он заметил какую-то черную приближающуюся массу, немного похожую на толпу людей.

Искушенный во всех хитростях партизанской войны, смелый шуан недолго раздумывал. В один миг он припал к земле и осторожно соскользнул в ближайшую яму от вырванного с корнем большого дерева. Только одна голова поднималась над поверхностью земли.

Это, несомненно, была толпа людей, она подходила к убежищу графа. Шествие двигалось молча, тихими шагами.

«По-видимому, они несут какую-то тяжесть», – сказал молодой человек про себя.

Кожоль не ошибался. Людей было шестеро. Двое впереди поддерживали какую-то ношу продолговатой формы, напоминавшую набитый мешок. Четверо других шли следом и, по-видимому, готовы были сменить их.

Лишь только они приблизились к воронке, где, пригнувшись, сидел Пьер, из мешка послышались придушенные крики.

Толпа тотчас остановилась.

– Нужно, конечно, вынуть кляп, но как приблизимся к жилым домам – опять заткнуть ему рот, а то эти мяуканья всех перебудят, – произнес один из толпы голосом, едва слышным, однако ж так, что слова долетели до ушей графа.

Двое носильщиков положили куль на землю и принялись распутывать веревки, которыми он был обвязан. Четверо других приготовились тотчас схватить жертву, вздумай она сопротивляться.

Предосторожность не помешала: как только жертва почувствовала, что ее голову обдало свежим воздухом, она издала протяжный крик о помощи. Но тут сильная рука сдавила ей горло.

– Ну, Жак! Ты не удави совсем, – ведь жизнь его стоит денег! – повелительно произнес говоривший прежде голос.

– Будь покоен! Я ведь только немножко сжал его флейточку – но это ничего!.. – произнес тот, которого называли Жаком.

– Надо опять вставить ему кляп, – произнес третий голос.

– Ну, вот! Дайте же ему перевести дух, а то еще помрет.

Кожоль слышал из своего убежища хриплые свистящие звуки, выходившие из груди жертвы. С минуту он думал было выскочить из засады, чтоб броситься на этих людей и освободить пленника, но благоразумие его удержало.

«У меня и так уже довольно дел, кроме освобождения этого удавленника, – подумал он. – Если бы в эту минуту происходила битва и если бы до места моего свидания было два шага, то, без сомнения, я помог бы бегству этого несчастного или несчастной…»

И молодой человек решил держаться тихо.

Мало-помалу дыхание пленника стало ровным. Но грубость разбойников, чуть не задушивших его за попытку освободиться, отбила у него охоту продолжать борьбу, и он спросил умоляющим голосом: