Михаил Цыба - Перебежчик

Слушая эту воинственную пропаганду, которую вгоняют в уши людей регулярно, воины бодрились, оттачивая свои патриотические чувства. Отто вспоминал свою спецшколу в Берлине, в столице своей фатерлянд, и грудь наполнялась гордостью, но не на долго. В эти воспоминания вплетались другие, гнетущие мысли о своем городе Котбус на Шпрее. Как-то по неширокому тротуару, на велоинвалидке, прокручивая колеса руками, ехал старый солдат первой мировой с тупыми обрубками вместо ног. А между теми его остатками средств передвижения, на полу, сидел бледный мордастый внук с двумя игрушечными пистолетами, нацеленными на мирных прохожих. А они – встречные, уступали место и блаженно улыбались. И только один пожилой мужчина проворчал вслед сопливому реваншисту: «Урок не пошел впрок».

Поэтому, да и не только поэтому, Отто не дрожал от радости, воображая себе картину приземления в тылу противника. Там тебя если и ждут так не с хлебом – солью, а со штыком из вороненой стали. Но главная причина его тяжелого расположения духа – это судьба отца, которого забрало гестапо. И не было от него ни письма, ни открытки. Мысли об отце и его судьбе жили в душе и голове Отто всегда. Они мешали верить тому, на чем настаивал репродуктор. Боялся Отто проговориться во сне. Ведь возле тебя всегда теперь уши. В наилучшем случае, нейтральные.

Приходили и страшные мысли о дезертирстве. Только они с чем приходили, с тем же и уходили. Бежать? Куда? Вся Европа под патрулями и жандармами. Если в Германии каждая курица ходит с номерком на лапке, то что можно говорить о молодом человеке без документов? На первом же перекрестке у тебя спросят, кто ты, и почему в гражданской одежде. И пойдешь ты по следам отца. Вывод один: избежать службы палачам своего отца можно только, простившись со своей жизнью. А прощаться не хотелось.

В детстве Отто любил марши и бодрую музыку с барабанами, он любовался солдатским строем на плаце. И тогда не было вопросов: зачем это все и для чего? Для добра, чтобы уничтожать зло? Не похоже. А потом арест отца и взросление начали выдвигать вопросы, на которые убедительных и приятных ответов не было. По какому праву мы вламываемся в дом к соседу? Говорят, по праву сильного. А если сосед окажется более сильным и попрет нас не только со своего дома, но и без остановки к самому краю земли? По какому праву? Все по тому же праву! Сильный имеет право убивать более слабого? Это же закон хищника в ограниченном пространстве, когда из сотен и больше диких животные или крыс остается один, который тоже, наконец, умрет без пищи. Это закон крысы.

Первые победы очень обманчивые. Привыкнув без напряжения брать препятствия, можно легко натолкнуться на «волчью яму». Если поляки, осознав собственное бессилие против такой стихии, смикитили, что им надо уберечь от войны не только людей, но и города, и временно смирились с оккупацией, в ожидании благоприятного времени и обстоятельств, не проявляя ни вражеского, ни дружеского отношения к оккупантам, то они смирились не навсегда, а затаив в себе борьбу.

Местные и цыгане, которые бежали от смерти, дрожали при страшном слове «Гитлер», шли на попятный на восток до тех пор, пока не уткнулись в две границы разных цветов: коричневый и красный. Положение безвыходное, и они рассыпались по лесам в предгорьях. Голод заставлял их являться среди людей в облике молдаван, которые были недалеко.

Две молоденькие смуглянки не могли не обратить на себя внимания своих ровесников в солдатском обмундировании. Одна из них, вышла из кустов парка и тронулась навстречу белокурым ребятам. Не очень ухоженные пальцы с золотыми перстнями, не очень свежая шелковая одежда подчеркивала гибкую талию девушки. Повела плечом, сверкнула черносливом глаз и будто бы подмигнула. Отто Фогель протянул к ней руку и вздрогнул от неожиданности: между кончиками их пальцев с тихим треском промелькнула синяя искра. Он достал какие-то деньги и подал цыганке:

– Посмотри внимательно и скажи, кто первым из нас получит железный крест за храбрость?

– Только не деревянный, – уточнил его сосед.

– И не каменный, – прибавил второй. – Железный, и только на грудь!

– Все, – скользнув взглядом по лицам, сообщила цыганка и стала прятать выручку за пазуху. Вдруг улыбку с ее подкрашенных губ будто ветром сдуло. Она достала полученные деньги и протянула назад солдату. – Нет, не все вы… Не надо, – говорила как-то испуганно.

– В чем дело? – насторожился Отто.

– Не могу такое говорить, – сутулилась она, втягивая голову в плечи. – За это денег не дают… Работа у вас опасная. Там, где смерть распоряжается людьми, говорить о чем-то наверное нельзя.

– Это мы знаем. Хорошо, тогда скажи, кого из нас она поцелует первым?

– Вот тебя. – ее палец поднимался, чтобы указать на Отто. – Только нет, не совсем… – второпях дернула головой она.

– Убьет не совсем? Как это? – захохотал один из них.

– Значит, ранит, – подсказал Отто.

– Да не слушай ты эту чумичку, пошли уже, – бросил с досадой третий. – Дождался? Тебе первый шар. Хорошо, пошли. А она – ничего.

– Приголубил бы? – фыркнул смехом сосед.

– Только после красивой ванны и на голодный зуб.

– Какая ванна? Они вообще не моются и не купаются, чтобы не смыть счастья. Не прагматичный ты человек, Отто. Зачем тебе цыганка, которая за твои же деньги напомнила тебе про смерть. За деньги я мог бы тебе пообещать не смерть, а генеральский чин.

– О чем речь? Ты веришь словам этой задрипанной нищенки? Выбрось из головы всякие мусорные глупости. Ты же столько лет мучился в школе, а она даже букв не знает. Полудикое существо дурачит голову цивилизованному воину. Не падай духом, камрад! Впереди такая жизнь!

Но слова цыганки попали на благодатный грунт. Отто после этого служил, как и раньше – с полной отдачей, и только потому, что ничего в этой жизни с половиной отдачи он делать не мог. Оставаясь наедине с собой, особенно в ночное время, путался в паутине невеселых мыслей об отце и о себе, отталкиваясь от слов цыганки. Матери он не помнил и даже никогда не просил отца рассказать что-то о ней, после того как только ощутил, что отцу это делать неприятно. Может, не хотелось лишний раз бередить душу.

Конечно, Отто и без цыганки знал, что война не роддом, здесь люди не получают жизнь, а отдают ее, да еще и не по собственному желанию, а по желанию тех, кто распоряжается чужими жизнями, очень мало рискуя собственной. Когда мысли о смерти становились назойливыми и даже болезненными, успокаивал себя верой во «вторую жизнь», в которую на самом деле почти не верил. Иногда вспоминал строки из книги Байрона о смерти, который приказал сделать ему такую надгробную надпись: