Марк Цицерон - Об ораторе. Книга I

(111) — Хорошо, — отвечал Красс, — раз уж я начал, я скажу и об этом. Я только попрошу вас, чтобы мы не выносили за порог моих дурачеств. Впрочем, я и сам постараюсь держаться в известных границах, чтобы дело не имело такого вида, будто я, как какой–нибудь наставник учеников и сочинитель учебников, обещал вам что–нибудь сам от себя; нет, положим, что я, простой римский гражданин из практикующих на форуме, человек самого невысокого образования, хоть и не совсем невежда, попал на ваш разговор совершенно случайно. (112) Ведь даже когда я обхаживал народ, домогаясь должности, то во время рукопожатий всегда просил Сцеволу не смотреть на меня [101] Тот же рассказ о том, как Красс, домогаясь консульства, стыдился обхаживать избирателей на глазах у Сцеволы, — у Валерия Максима, IV, 5, 4. : мне нужно дурачиться, — говорил я ему (дурачиться — это значит льстиво просить, потому что тут без дурачества не добьешься успеха), — а именно при нем менее, чем перед кем–либо другим, я расположен дурачиться. И вот его–то и поставила теперь судьба свидетелем и зрителем моих дурачеств. Ибо разве не величайшее дурачество — разводить красноречие о красноречии, между тем как уже само по себе красноречие есть дурачество почти всегда, кроме случаев крайней необходимости?

(113) — Да ты уж продолжай, Красс, и не беспокойся, — сказал Муций, — все упреки, которых ты боишься, я приму на себя.

— Итак, — начал Красс, — мое мнение таково: первое и важнейшее условие для оратора есть природное дарование. Не научной подготовки, а как раз природного дарования недоставало тем самым составителям учебников, о которых здесь только что говорил Антоний. Ведь для красноречия необходима особенного рода живость ума и чувства, которая делает в речи нахождение всякого предмета быстрым, развитие и украшение — обильным, запоминание — верным и прочным. (114) А наука может в лучшем случае разбудить или расшевелить эту живость ума; но вложить ее, даровать ее наука бессильна, так как все это дары природы. Если же кто и надеется этому научиться, то что скажет он о тех качествах, которые заведомо даны человеку от рождения, — о таких, каковы быстрый язык, звучный голос, сильные легкие, крепкое телосложение, склад и облик всего лица и тела? (115) Я не хочу сказать, что наука вовсе не способна несколько обтесать того или другого оратора: я отлично знаю, что при помощи ученья можно и хорошие качества улучшить, и посредственные кое–как отладить и выправить. Но есть люди, у которых или язык так неповоротлив, или голос так фальшив, или выражение лица и телодвижения так нескладны и грубы, что никакие способности и знания не помогут им попасть в число ораторов. И напротив, иные бывают так хорошо сложены, так щедро одарены природой, что кажется, будто не случайность рождения, а рука какого–то божества нарочно создала их для красноречия.

(116) Можно сказать, тяжкое бремя и обязательство налагает на себя тот, кто торжественно берется один среди многолюдного сборища при общем молчании рассуждать о делах первой важности! Ведь огромное большинство присутствующих внимательнее и зорче подмечает в говорящем недостатки, чем достоинства. Поэтому малейшая его погрешность затмевает все, что было в его речи хорошего. (117) Конечно, я говорю это не затем, чтобы вовсе отвратить молодых людей от занятия красноречием, если природные их данные случайно окажутся несовершенными. Кто не видит, какой почет доставило моему сверстнику Гаю Целию [102] О Гае Целии Кальде см. Б, 165; в 107 г. в должности трибуна он провел закон о тайном голосовании в судах о государственной измене, и этим снискал такую популярность, что в 94 г. был выбран консулом, хотя и был не из сенаторского рода («новый человек», как потом Цицерон). , человеку новому, даже его довольно–таки посредственное красноречие? Кто не понимает, что ваш сверстник Квинт Вари й [103] О Кв. Варии см. Б, 182: он был автором закона о репрессиях против лиц, способствовавших союзническому восстанию. Оба закона были направлены против сенатской аристократии; таким образом, успеху Целия и Вария способствовало не только их ораторское мастерство, но и их политическая позиция. Целий принадлежал к поколению Антония и Красса, Варий — к поколению Котты и Сульпиция. , человек неуклюжий и безобразный, стяжал себе успех среди сограждан именно своим искусством, хоть оно и далеко от совершенства? 26. (118) Но так как предмет нашего исследования — оратор, каков он должен быть, то в разговоре нашем мы должны воображать себе оратора, свободного от всех недостатков и увенчанного всеми достоинствами. Пускай обилие тяжб, разнообразие судебных дел, беспорядок и варварств о [104] Варварство — главным образом, нечистота латинского языка; см. Б, 258. , господствующие в судах, дают место на форуме даже таким ораторам, у которых множество недостатков, но мы из–за этого еще не должны упускать из виду предмета своего исследования.

Таким образом и в области тех наук и искусств, которые служат не пользе, всем необходимой, а, так сказать, свободному услаждению души, мы оказываемся чрезвычайно строгими и чуть ли не привередливыми судьями. Ибо нет таких тяжб или споров, которые заставили бы зрителей терпеть на театре дурных актеров, как на форуме терпят слушатели неудовлетворительных ораторов. (119) Поэтому внимание и заботы оратора должны быть направлены не к тому, чтобы удовлетворить тех, кого удовлетворить необходимо, а чтобы заслужить удивление тех, кто может судить свободно и незаинтересованно.

Кстати сказать, у меня есть одна мысль, которую я всегда скрывал, считая это за лучшее; но в кружке близких людей я могу, если хотите, высказать ее с полной откровенностью. Я утверждаю: будь то даже самые лучшие ораторы, даже те, кто умеет говорить отменно легко и красиво, но если они приступают к речи без робости и в начале ее не смущаются, то на меня они производят впечатление прямо–таки бесстыдных наглецов. (120) К счастью, это дело небывалое, так как чем оратор лучше, тем более страшит [105] Нерешительность и робость при начале речи обыгрывалась Цицероном во многих его выступлениях — см., например, «Дивинация», 41; «За Клуенция», 51; «За Дейотара», 1. его трудность ораторских обязанностей, неверность успеха речи, ожидание публики. Ну, а кто не в силах произвести на свет ничего такого, что было бы достойно предмета, достойно звания оратора, достойно внимания слушателей, — тот, если даже и волнуется, произнося речь, то все равно кажется наглецом. Ибо чтобы не навлечь упреков в наглости, мы должны не стыдиться недостойных поступков, а попросту не совершать их. (121) А уж если кто и стыдиться не умеет (что я вижу сплошь и рядом), — того я считаю достойным не только порицания, но даже кары. Я и в вас это часто замечал, и по себе очень хорошо знаю, как я бледнею и содрогаюсь всем телом и душой при первых словах своей речи. А в молодости я однажды в начале обвинения до такой степени потерял присутствие духа, что истинным моим благодетелем оказался Квинт Макси м [106] Квинт Максим — по–видимому, Квинт Фабий Максим Эбурн, консул 116 г. и претор 119 г., когда Красс выступал с обвинением Карбона. Как претор, председательствовавший в суде, он имел право закрыть заседание по своему усмотрению, хотя, конечно, практиковалось это редко. , который сейчас же закрыл заседание, как только заметил, что я изнемог и обессилел от страха.