Гай Крисп - Сочинения

7. (1) Сам я целиком полагаюсь именно на то, чего другие страшатся: на величие твоей задачи и на то, что ты должен установить порядок одновременно на земле и на всех морях. Ведь малыми делами заняться столь великий ум не смог бы, а великую заботу ожидает и великая награда. (2) Итак, ты должен предусмотреть меры, направленные на то, чтобы народ, развращенный подачками и раздачами зерна из казны, имел занятие, которое не позволило бы ему причинять ущерб государству; юношество должно стараться быть честным и деятельным, а не расточительным и богатым. (3) Это и произойдет, если ты лишишь деньги, это величайшее из всех зол, их значения. (4) Ибо сам я, часто размышляя о том, каким образом прославленные мужи достигали высокого положения, что именно возвеличивало славными деяниями народы и племена, каковы были причины падения огромных царств и держав, всюду находил одно и то же благо, одно и то же зло: все победители богатство презрели, а побежденные его возжелали. (5) Ведь каждый может возвыситься и, хоть он и смертен, приобщиться к божественному лишь в том случае, если, отказавшись от радостей, доставляемых деньгами, и от плотских наслаждений, станет заботиться о душе, если он не будет, угодничая и удовлетворяя чужие желания, приобретать дурное влияние, но станет испытывать себя в труде, терпении, добрых делах и храбрых поступках.

8. (1) Ведь когда ты построишь городской дом или усадьбу, украсишь их статуями, коврами и другими произведениями искусства [820]и сделаешь все это достойным большего внимания, чем ты сам, это будет означать, что не богатство облагораживает тебя, а ты сам его позоришь. (2) Далее, люди, у которых вошло в привычку дважды в день отягощать желудок и не проводить ни одной ночи без разврата, подчинив свой дух, которому подобает властвовать, впоследствии в нем, слабом и искалеченном, тщетно пытаются видеть наставника; так неразумие в большинстве случаев губит само себя. (3) Но эти и прочие виды зол исчезнут, как только перестанут почитать деньги, если ни магистратур, ни другого, чего жаждет толпа, не будет в продаже.

(4) Кроме того, тебе следует предусмотреть меры для большей защиты Италии и провинций. Как это сделать — совершенно ясно. (5) Ведь одни и те же люди разоряют все, покидая свои дома и незаконно занимая чужие. (6) Опять-таки не должно быть, как было до сего времени, несправедливости и неравенства в отношении военной службы, когда одни отбывают ее тридцать лет, а другие — ни одного года. И зерно, ранее служившее наградой за леность, надо будет выдавать в муниципиях и колониях тем, кто станет возвращаться домой, завершив военную службу.

(7) То, что я счел необходимым для государства и полезным для твоей славы, я изложил по возможности кратко. (8) Мне кажется, теперь уместно поговорить об этом моем поступке. (9) Большинство людей обладает (или делает вид, что обладает) достаточным умом, чтобы судить обо всем. Они, правда, все горят желанием порицать чужие действия и высказывания, но у них, очевидно, уста и язык недостаточно красноречивы, чтобы выразить их сокровенные мысли. Не раскаиваюсь в том, что я отдал себя на их суд; мне было бы досадней, если бы я хранил молчание. (10) Ибо независимо от того, по этому или по другому, лучшему пути ты пойдешь, все равно в меру своих сил я высказался и помог тебе. Мне остается пожелать, чтобы бессмертные боги одобрили решение, какое ты примешь, и позволили тебе достичь успехов.

1. (1) Это действительно большое наслаждения, Гай Саллюстий, жить вполне сообразно со своими высказываниями и не говорить ничего столь непристойного, что ему не соответствовал бы твой образ жизни, — так, чтобы каждое твое слово было созвучно твоим нравам. Ведь тот, кто живет так, как ты, не может говорить иначе, чем ты, а жизнь того, чья речь столь нечиста, не бывает более нравственной.

К кому мне прежде всего обратиться, отцы сенаторы, с чего начать? Ведь на меня как на оратора возлагается тем более тяжкое бремя, чем более известен каждый из нас, так как, если я, отвечая этому хулителю, расскажу о своей жизни и действиях, то зависть опорочит мою славу; если же я покажу во всей наготе его поступки, нравы, всю его жизнь, то я впаду в тот же порок бесстыдства, в каком упрекаю его. Если это, быть может, задевает вас, то более справедливо, чтобы вы негодовали не на меня а на него, начавшего эту распрю. (2) Сам я приложу старания к тому, и чтобы мой ответ в мою защиту менее всего наскучил вам, и чтобы не показалось, что я его оболгал. Знаю, отцы сенаторы, что я, отвечая ему, не могу особенно надеяться на ваше внимание, так как вы знаете, что не услышите ни одного нового для вас обвинения против Саллюстия, но снова узнаете обо всех старых, которыми прожужжали уши и мне, и теперь вам, и ему самому. Но тем сильнее должны вы ненавидеть человека, который, даже начиная совершать поступки, не занимался пустяками, но встал на этот путь так, чтобы не уступать никому и самому не превзойти себя на протяжении всей остающейся ему жизни. (3) Поэтому он и стремится лишь к тому, чтобы, как свинья, кататься в грязи, с кем ему придется. Но он глубоко заблуждается. Ведь грязь жизни не смывают бесстыдством языка, но существует так сказать осуждение, какое каждый из нас слушаясь собственной совести, вынашивает против того, кто бросает честным людям ложные обвинения. И если окажется, что вы забыли, как он жил, то вы, отцы сенаторы, должны будете оценить его жизнь на основании не его слов, а его нравов. Я же постараюсь описать вам их как можно короче. И этот обмен репликами между нами не будет бесполезен для нас, отцы сенаторы! Ведь в большинстве случаев государство извлекает пользу из вражды между частными людьми, когда ни один гражданин не может скрыть, что он за человек.

2. (4) Так вот, прежде всего, раз Гай Саллюстий, следуя общепринятому правилу, спрашивает о предках каждого из нас, то я и попрошу его ответить мне: разве те, кого он поставил нам в пример — Сципионы и Метеллы, пользовались добрым именем и славой до того, как их деяния и безупречнейше прожитая жизнь возвеличили их в наших глазах? Если это положило началу их доброму имени и высокому положению, то почему не судить таким же образом обо мне, чьи деяния были славны, а жизнь прожита самым бескорыстным образом? Право, можно подумать, что ты, Саллюстий, произошел от тех людей. Будь это так, многие чувствовали бы теперь отвращение к твоей подлости. (5) Я же доблестью своей освещал путь своим предкам, так что они, если и не были известны ранее, памятью о себе обязаны мне; ты же своей жизнью, проведенной позорно, предков своих окутал густым мраком [821], так что они, если и были выдающимися гражданами, несомненно оказались забыты. Поэтому не попрекай меня тем, что у меня нет знаменитых предков; ведь для меня лучше быть славным собственными деяниями, чем зависеть от доброго имени предков и жить так, чтобы я сам был для своих потомков началом знатности и примером доблести. И мне не к лицу, отцы сенаторы, чтобы меня сравнивали с теми, кто уже ушел от нас и недосягаем для ненависти и неприязни; пусть меня сравнивают с теми, кто вместе со мной занимался одними и теми же делами государства. (6) Но допустим, что я, стремясь к почестям, был чересчур честолюбив (речь идет не о том, чтобы добиваться расположения народа — здесь я признаю себя первым, — но о том пагубном противозаконном домогательстве, в котором Саллюстий шел впереди других), или при исполнении должностей, наказывая преступников, так суров, или защищая государство так бдителен. Защиту эту ты и называешь проскрипцией, конечно, потому, что не один из подобных тебе не жил в безопасности в Городе; но насколько лучше было бы для государства, если бы ты плоть от плоти преступных граждан, был к ним причислен! (7) Или я тогда неправильно написал: «Меч, перед тогой склонись!» — я, который в тогу облаченный, уничтожил взявшихся за оружие, а миром — войну? Или я солгал, написав: «О, счастливый Рим, моим консулатом творимый!» — я, который пресек столь страшную междоусобную войну и потушил пожар в стенах города? [822]