Марк Цицерон - Ораторское искусство с комментариями и иллюстрациями

– Что ты хочешь сказать? Я не понимаю.

– Хрисипп и стоики, рассуждая о страстях души, главным образом заняты их разделением и определением, и поэтому о том, как исцелять души и смирять их волнение, они говорят лишь очень коротко. Перипатетики, напротив, сосредоточиваются на успокоении души, а острые углы разделений и определений обходят стороной. Вот и я спросил, сразу ли мне развернуть паруса моей речи или для разбега проплыть немного на веслах диалектики?

– Конечно, второй способ лучше: с двух сторон мне станет яснее весь предмет в целом.

– Ты совершенно прав; а что будет неясно, о том ты сам меня переспросишь.

– Хорошо, переспрошу; но обычно ведь и темные места ты излагаешь куда яснее, чем сами греки.

Цицерон часто настаивал на том, что слишком богатые синонимия и омонимия в греческом языке иногда мешают уточнить, какой смысл имеется в виду в каждом отдельном аргументе. Например, в греческом языке «страсть» – она же «болезнь»; такой смысловой пучок в одном слове помогает ощутить страсть, но не помогает ее анализировать.

– Постараюсь, хоть от меня и потребуется немало внимания: если упустишь мелочь, то может ускользнуть и целое. Речь пойдет о том, что по-гречески называется «болезнями» (πἀθη), а у нас не болезнями, а чаще волнениями или страстями. Исходить я буду из того описания, которое первым дал Пифагор, а за ним Платон; они разделяют душу на две части, одну – причастную разуму, другую – непричастную; и в той, которая причастна разуму, они полагают спокойствие, то есть умиротворенное и блаженное постоянство, а в другой части души – бурные движения, противоположные и враждебные разуму – такие как вожделение или гнев.

Пафос – греческое название для страсти как любого аффекта, любого сильного движения души, в каком-то смысле болезненного, любого претерпевания. Поэтому мы говорим одинаково о «патетике», «патологии» и даже жаргонной «пафосности», имея в виду болезненное и неразумное состояние, в том числе болезненную избыточность или торжественность, хотя бы эти страсти и впечатляли других. Можно вспомнить и такие русские выражения как «болезненная страсть», «любовная страсть», «жертва своих же страстей», где всегда подразумевается греческий «пафос». Цицерон настаивает на подчинении страстей разуму, вслед за стоиками, и при этом подробно разбирает, что такое страсти.

Такова будет основа наших суждений; в описании же страстей мы последуем определениям и разделениям стоиков, которые, по-моему, именно здесь обнаружили больше всего тонкости.

Вот определение Зенона: страсть (πάθος на его языке) есть движение души, отвращенное от разума и противное природе. Некоторые выражаются короче: страсть есть чрезмерно сильное движение души – «чрезмерно сильное», то есть далеко отступающее от постоянной своей природы.

Чрезмерность страсти противопоставляется умеренности природы, которая умеет довольствоваться малым. Стоики аналитически наблюдают страсть и замечают, что если в природе быстро восстанавливается равновесие, то страсть завладевает человеком надолго, более того, она начинает управлять его мыслями и его телом.

Видов страстей они насчитывают: два – от мнимого блага и два – от мнимого зла, а всего четыре. От мнимого блага исходят желание и радость, то есть радость от насущных благ и желание таковых же в будущем, от мнимого зла исходят страх и горе, то есть горе в настоящем и страх перед будущим; чего мы страшимся впереди, о том горюем, когда оно наступит.

Радость и горе понимаются в стоической системе не как реакции на ситуацию, но как страсти, как активное проявление эмоций; мы бы назвали это скорее «самонадеянность» и «бесконечные жалобы на жизнь».

Радость и желание вытекают из суждения нашего о благе, потому что желание как бы овладевает человеком и воспламеняет его к достижению того, что представляется ему благом; а радость прорывается и ликует тогда, когда желанное достигнуто. Ведь по законам самой природы все люди тянутся к тому, что кажется им благом, а противоположного избегают; поэтому если предмет кажется благом, то домогаться его велит сама природа. Если это влечение устойчиво и разумно, то стоики его называют βούλησις, а мы – волею.

Цицерон настаивает, что эмоциональные реакции присущи человеку от природы, потому что ему свойственно стремление к лучшему; но страсти вредны тем, что мешают совершать разумный поступок. Греческое слово для обозначения воли того же корня, что слово «совет» (разумный совет, совещание), чего нет в латинском соответствии voluntas.

Такой волей обладает у них только мудрец; отсюда и определение: «Воля есть разумное желание». А если такое желание направлено против разума и сильно возбуждено, то это уже – похоть, разнузданное хотение, которое мы видим во всех глупцах.

Далее, по достижении блага наше волнение может быть двояким: когда оно согласно с разумом, то называется просто радостью, когда же это веселье доходит, можно сказать, до чрезмерности, мы его называем буйным ликованием. И точно так же, как от природы мы стремимся к благу, мы по природе уклоняемся от зла; если это уклонение согласно с разумом, то пусть оно называется осторожностью и присуще только мудрецу; если оно не согласно с разумом, а совершается с унижением и надломом души, то пусть называется страхом: стало быть, страх – это осторожность без разума.

Что касается насущного зла, то оно для мудреца ничего не значит, а для глупцов означает горе: они страдают из-за мнимого зла, и душа их сжимается и расслабляется независимо от разума. Отсюда определение: горе – это сжатие души вопреки разуму. Таковы четыре страсти и три здравых состояния, потому что горе не имеет соответствующего себе здравого состояния.

Христианский мыслитель не согласился бы с последним утверждением, сказав, что противоположность горю как сжатию души (когда человек ничего не замечает вокруг, а видит узко, только свою беду) – милосердная щедрость как расширение души, способной всё понять и всё вместить.

При этом все страсти стоики считают возникающими от предрассудка и ложного мнения; поэтому они дают им и более краткие определения, показывающие, что страсть не только вредна, но и подвластна нам самим. Так, скорбь – это свежее мнение о насущном зле, перед которым душа словно позволяет себе сжаться и расслабиться; радость – свежее мнение о насущном благе, при котором словно бы позволительно душевное ликование; страх – мнение о грозящем зле, кажущемся непереносимым; желание – мнение о будущем благе, которое легко может наступить и быть достигнуто.

Свежее (recens) – недавнее, скороспелое. В этих кратких стоических определениях быстрое приобретение страстей подчеркивает иллюзорность их источника: реальные вещи по самой своей природе требуют более взвешенного подхода.