Марк Цицерон - Письма к Аттику, близким, брату Квинту, М. Бруту

XIII. 37. Об одном только я не перестану наставлять тебя и не потерплю, насколько это будет от меня зависеть, чтобы тебя хвалили с оговоркой. Ведь все приезжающие оттуда говорят о твоей высокой доблести, неподкупности и доброте, но, воздавая тебе высшую похвалу, все-таки отмечают твою гневливость. Если в частной и обыденной жизни этот порок есть свойство человека легкомысленного и слабого духом, то ничто не может быть столь безобразным, как сочетание высшей власти со свирепостью. Не стану теперь излагать тебе того, что о гневе говорят ученейшие люди, ибо не хочу быть слишком многословным, да и ты можешь узнать об этом во многих сочинениях. Но не считаю возможным пропустить то, что свойственно письму, а именно, чтобы тот, кому оно пишется, узнал то, что ему неизвестно.

38. Вот что сообщают мне почти все: когда ты не разгневан, нет человека, кто мог бы, по всеобщему мнению, быть приятнее тебя; но когда тебя возмутила чья-либо бесчестность или развращенность, ты так выходишь из себя, что никто не находит и следов твоей доброты. Итак, раз в эти жизненные условия нас поставила не столько какая-нибудь жажда славы, сколько сама действительность и судьба, так что о нас вечно будет говорить людская молва, позаботимся, насколько это будет осуществимо и достижимо, чтобы не говорили, что мы обладали каким-нибудь крупным пороком. Я ведь не требую — это, пожалуй, трудно каждому человеку, да и в нашем возрасте, — чтобы ты изменил свой душевный склад, а если что-либо стало укоренившейся привычкой, то чтобы ты сразу и вырвал это. Но я советую тебе, если ты не можешь полностью избежать этого — так как гнев овладевает душой ранее, чем рассудок сможет помешать ему, — заранее подготовляй себя и ежедневно внушай себе, что тебе следует подавлять в себе гнев, а так как он весьма сильно волнует душу, то ты должен старательнейшим образом сдерживать свой язык. Эта добродетель порой представляется мне не меньшей, чем способность не поддаваться гневу вообще, ибо это признак не только умения сохранять свое достоинство, но иногда и вялости; владеть же собой и быть сдержанным в речах, когда ты вспылил, и даже молчать и обуздывать волнение своей души и превозмогать боль — все это признак если не совершенной мудрости, то все же незаурядного ума.

39. Но в этом отношении, как мне сообщают, ты уже более покладист и более мягок: мне не говорят ни о каких жестоких вспышках гнева, ни о каких ругательствах, ни о каких оскорблениях, которые чужды образованию и доброте и особенно не совместимы с властью и достоинством. Ибо если гнев неумолим, то это высшее ожесточение; если же он поддается успокоению, то это высшее непостоянство, которое все-таки, если выбирать из этих зол, следует предпочесть ожесточению.

XIV. 40. Но так как в течение первого года твоего правления было более всего разговоров и упреков по этому поводу, потому что людская несправедливость, алчность и высокомерие, думается, представлялись тебе необычайными и невыносимыми, а второй год был значительно мягче, потому что и привычка, и рассудок, и, как я полагаю, мои письма сделали тебя более терпеливым и мягким, то в течение третьего года ты должен исправиться настолько, чтобы никто не мог упрекнуть тебя даже в какой-нибудь ничтожной мелочи.

41. Тут я обращаюсь к тебе уже не с увещеванием, не с наставлениями, а с братскими просьбами — направить все свои стремления, заботы и помыслы на то, чтобы отовсюду снискать всеобщую похвалу. Если бы наши дела не особенно сильно привлекали всеобщее внимание, то от тебя не требовалось бы ничего исключительного, ничего, что не требовалось бы от других. Теперь же, ввиду блеска и величия тех дел, в которых мы участвовали, мы, не заслужив наивысших похвал за управление провинцией, по-видимому, едва ли сможем избежать величайшего порицания. Наш удел таков, что все честные граждане, если они благоволят к нам, также требуют и ждут от нас проявления всякого старания и доблести, а все бесчестные за то, что мы начали постоянную войну с ними, по-видимому, довольствуются малейшим поводом для осуждения.

42. Итак, ввиду того, что твоим доблестям предоставлена вся Азия, — театр, по количеству зрителей многолюднейший, по величине обширнейший, по суждению образованнейший, по своей природе настолько гулкий, что знаки одобрения и голоса доносятся из него до самого Рима, пожалуйста, трудись и старайся не только оказаться достойным этого, но даже превзойти все это своим искусством.

XV. 43. Так как случай дал мне среди должностных лиц заниматься делами государства в Риме 395, а тебе в провинции, причем я в своей роли не уступал никому, то и ты в своей старайся превзойти всех прочих. В то же время думай и о том, что мы уже не заботимся о предстоящей и желанной славе, а бьемся за созданную славу, которую нам, право, не так важно было приобрести, как теперь сберечь. Если бы у меня не все было общее с тобой, то я вполне довольствовался бы тем положением, какого я уже достиг. Теперь же обстоятельства таковы, что если все твои действия и слова там на месте не будут соответствовать моим, то я буду считать, что я своими столь великими трудами, подвергаясь таким опасностям, которые ты все разделил со мной, ничего не достиг. И если ты более других способствовал прославлению нашего имени, то ты, без сомнения, более, чем прочие, будешь стараться о том, чтобы мы сохранили его. Тебе следует руководствоваться оценками и суждениями не только ныне живущих, но и будущих поколений, а их суждения, свободные от зависти и недоброжелательства, будут правдивее.

44. Наконец, ты должен думать и о том, что ты ищешь славы не для одного себя; если бы это было и так, то ты все же не стал бы пренебрегать ею, особенно когда ты захотел увековечить свое имя величайшими памятниками 396; но тебе следует разделить эту славу со мной и передать ее нашим детям; следует остерегаться, как бы в случае, если ты пренебрежешь своей славой, не казаться мало заботливым и даже недоброжелательным к своим.

XVI. 45. Говорю это не для того, чтобы мои слова разбудили спящего, но скорее, чтобы они подгоняли бегущего 397. Ведь ты будешь постоянно делать то, что ты делал для того, чтобы все хвалили твою справедливость, самообладание, строгость и неподкупность. Но, из исключительной любви к тебе, я охвачен беспредельной жаждой славы для тебя. Впрочем, я полагаю, так как Азия уже должна быть тебе известна так, как любому человеку его дом, ибо к твоему чрезвычайному благоразумию присоединился такой большой опыт, то нет ничего, относящегося к славе, чего бы ты не понимал до конца и что бы ежедневно не приходило тебе на ум без чьего-либо напоминания. А так как мне кажется, что я, читая написанное тобой, разговариваю с тобой, а когда пишу тебе, — говорю с тобой, то всякое самое длинное твое письмо поэтому и доставляет мне величайшее наслаждение, и сам я часто пишу тебе слишком длинно.