Луций Сабин - Письма к Луцию. Об оружии и эросе

В холодном еще ручейке моей души становилось все меньше весенней грязи и все больше весенней веселости.

Сервилий болтал без устали, вызывая все больше восторга у слушателей и все более сам же исполняясь от этого восторга. И мне тоже становилось все радостнее оттого, что внимающая и в еще большей степени вкушающая компания становилась все более похожа на весело насыщающуюся воробьиную стайку.

Сервилий являл собой яркий пример тех показных болванов от философии, о которых так метко отозвался в одном из своих писем Платон: «Οί δέ όντως μέν μή φιλόσοφοι, δόξαις δ' έτακεχρωσμένοι, καθάπερ οί τά σώματα ύπό τών ήλιων έπικεκαυμένοι» [247] Те, кто в сущности не являются философами, имеют лишь налет знания, как люди, кожа которых подзагорела на солнце. ( Платон . Письмо VII. 340 d.) . Начитавшись за свою жизнь философских трудов, я порядочно загорел, напоминая цветом моей интеллектуальной кожи, по крайней мере, египтянина, если не вообще эфиопа, но настоящим негром от философии, наподобие нашего друга Цицерона, так и не стал: виной тому уже сам по себе склад моего характера и, как следствие, моя склонность, во-первых, к оружию и истории, а, во-вторых, мое потребительское отношение к философии как к своего рода поэзии.

Что же касается Сервилия, то, если пользоваться все той же платоновской метафорой загара, он так и остался пребывать в состоянии упитанного юнца, слегка поджарившегося после упорных умственных усилий на несносном солнцепеке мудрости: он был словно подрумянившийся на слабом огне молочный поросенок, начиненный разного рода цитатами. И вот, среди этого чириканья Сервилий обратился вдруг ко мне. Демонстрируя собравшимся без какого бы то ни было к тому повода свое бесстрашие перед смертью, а, может быть, желая обосновать философски свое чревоугодие, он бойко пересказал известный отрывок:

То φρικωδέστατον ούν τών κακών ό θάνατος ούθέν προς ήμάς, έπειδή περ όταν μέν ημείς ώμεν, ό θάνατος ού πάρεστιν, όταν δέ ό θάνατος παρή, τόθ ήμείς ούκ έσμέν. οϋτε ούν προς τούς ζώντάς έστιν οϋτε προς τούς τετελευτηκότας, έπειδή περ περί οϋς μέν ούκ εστίν, οϊ δ' ούκέτι είσίν. Άλλ' οί πολλοί τον θάνατον ότέ μέν ώς μέγιστον τών κακών φεύγουσιν, ότέ δέ ώς άνάπαυσιν τών έν τώ ζην κακών αίροϋνται. ό δέ σοφός οϋτε παραιτείται τό ζην οϋτε φοβείται το μη ζην οϋτε γάρ αύτω προσίσταται το ζην οϋτε δοξάζεται κακόν είναι τι τό μη ζην. ώσπερ δέ τό σιτίον ού τό πλείστον πάντως άλλα τό ήδιστον αίρεϊται, οϋτω καΐ χρόνον ού τον μήκιστον άλλά τον ήδιστον καρπίζεται [248] Стало быть, самое ужасное из зол, смерть, для нас — ничто, поскольку когда мы существуем, смерть еще не присутствует; а когда смерть присутствует, тогда мы не существуем. Таким образом, смерти нет ни для живущих, ни для скончавшихся, поскольку для одних она не существует, а другие уже не существуют. Множество людей то бегут от смерти как от величайшего из зол, то принимают ее как отдохновение от зол жизни. Мудрец же не отказывается от жизни, но и не боится не-жизни, потому что и жизнь ему не мешает, и не-жизнь не страшит. Как и пищу выбирает он вовсе не как можно обильнее, но как можно приятнее, так и временем он наслаждается не как можно дольше, а как можно приятнее. ( Эпикур . Письмо к Менекею. 125–126.) .

В продолжение этого греческого выступления Сервилий ораторским жестом простер длань свою к стоявшему посреди стола большому блюду с жареными голубями, напоминавшими невольно об улетевших за море голубках Венеры, и, сделав этой дланью несколько круговых движений, словно коршун, выбирающий добычу полакомей, столь же хищно схватил румяную птичку.

Дабы не уподобляться Сервилию в тщеславии, признаюсь, что эти слова я переписал сейчас из книги. Сервилий же очень гладко пересказал их, представив плодом своих собственных размышлений, и торжествующе глянул на меня.

«Ну, каков он — я?! Видал?!» — говорил взгляд подрумянившегося поросенка.

Я совершенно некстати почувствовал резкий приступ аллергии на козлов и обронил:

«Это — Эпикур».

Сервилий улыбнулся несколько виновато, но не смутился нисколько и заметил, заглатывая с наслаждением прожеванную голубку:

«Какой умный был человек! Мыслил он очень логично, с потрясающей ясностью».

Я промолчал, но было уже поздно: хотя никто из присутствующих не заметил ровным счетом ничего, для меня атмосфера воробьиного чириканья сменилась уже безжалостно атмосферой козлиного стада.

Впрочем, «никто из присутствующих», как и «ровным счетом ничего» — ошибка. При моих словах по лицу Флавии скользнуло недоумение. Яркий солнечный луч упал в грязную лужу талого снега, вернув мне в какой-то мере ощущение весны. А она показалась мне поначалу непроходимой дурой. И вообще — шлюшкой среднего пошиба.

Однако этот яркий луч блеснул только на мгновение и тут же угас.

Замечательные своей спокойной, обнадеживающей логикой слова Эпикура, дававшие мне силу столько лет с такой чудесной убедительностью и дающие ее и сейчас, разбились вдруг о неумолимый налобник все того же, столь желанного и столь пугающего шлема с изваянием Ока Смерти. Железное полукружие шлема стало резкой гранью, остановившей вдруг всепроникающую, словно струя дыма, фразу Эпикура, в которой жизнь медленно и плавно перекатывалась в смерть, а смерть — в жизнь.

Изваянное под восхитительными грудями Сфинги-Эвдемонии, под любовной истомой на лице этого прекрасного чудовища, Око Смерти пронзало меня своим взглядом, как копье.

Тогда я увидел и другие грани между жизнью и смертью. Некая незримая рука положила на пиршественный стол незримый для других череп, и я услышал: «Помни о смерти!».

Я увидел, как незримый для других меч гладиатора-победителя под ликующий вопль «Добей его!» перерезает рывком глотку гладиатора-побежденного, и оттуда взмывает густая темно-алая струя крови.

Я увидел германских младенцев, бросаемых во имя свободы своими же матерями под колеса повозок после нашей победы на Раудийских полях, спасшей Рим от смерча варварского нашествия.

Я увидел кровь, пролитую моей рукой и твоей рукой, Луций, во всех тех сражениях, в которых мы добывали славу Риму и немного себе.

Я увидел, как Ромул убил Рема, оставив квиринам проклятие более тяжкое, чем проклятие октябрьского коня.

Я увидел, как Спартак вонзил меч в бугристую грудь своего любимого коня, и тот неистово забил вскинутыми высоко вверх копытами, пытаясь удержаться в воздухе за жизнь, отгоняя смерть.

И тогда я мысленно отверг Эпикура, хотя сейчас, когда я пишу это письмо, понимаю, что в ту минуту был несправедлив к нему, и еще я понимаю, почему, несмотря на всю мою любовь к философии, я никогда не дойду в метафоре платоновского загара до состояния негра: философию я воспринимаю слишком чувствительно. Увы, Луций!