Луций Сабин - Письма к Луцию. Об оружии и эросе

Сон этот я видел в ночь, когда, согласно уверениям астрологов, снятся правдивые сны. А в следующую ночь, когда, согласно уверениям астрологов, снятся правдивые сны, я боролся в постели с Флавией.

В какое-то мгновение, когда я выпустил ее из моих объятий — наверное, так Пелей выпустил бы на мгновение непрестанно ускользавшую от нее Фетиду-оборотня, — она и произнесла волшебным шепотом-криком: «Боже…». Этот божественный призыв — ее призыв и к богу и ко мне одновременно, призыв, делающий меня богом, — вырвался из ее души и постоянно звучит в моей душе. Был ли это сон? Или это была явь, сбывшаяся не согласно уверениям астрологов, но по воле Судьбы моей?

Это была первая ночь любви наших тел.

Придя в себя, она произнесла с легким, почти совсем детским удивлением, словно стряхивая с себя сон, на присущей ей греческо-латинской смеси:

«Τέλος futui tecum?» [257] «Я все-таки совокупилась с тобой?»

Чуть позже она сказала, что знала о предстоящей нам постельной борьбе еще со второй нашей встречи. Это признание кольнуло меня: Эвдемония призналась, что знала о том же еще с первой нашей встречи. Я не желал повторений. Тогда я сказал Флавии, но еще более самому себе, поскольку, так или иначе, говорили мы почти только обо мне:

«Я залил ее толстым слоем меда, как спартанцы заливали тела своих покойных царей [258] Об этом спартанском обычае см. Ксенофонт. Греческая история. V, 3, 19; Корнелий Непот. Агесилай. VIII, 7; Диодор Сицилийский. XV, 93, 6. О меде как средстве бальзамирования покойников см. также Лукреций. III, 891; Колумелла. XII, 45; Плиний Старший. XXII, 108. Геродот (I, 198; то же Страбон. XVI, 20 (746) сообщает о вавилонском обычае бальзамировании мертвых в меду. . Теперь очертания ее очень смутно просматриваются за густой золотистой патокой. Когда-нибудь, когда я исцелюсь совершенно, я извлеку ее оттуда, чтобы внимательно рассмотреть уже в совершенной неподвижности, а пока что осталось только золотое сияние волос, напоминающих солнечные лучи lumina. Теперь существуешь только ты, и волосы твои — золотисто-белый (должно быть, липовый) мед, благоухающий истинным воскресением».

После одного из наших ласканий той ночи, уже выйдя из нее, оторвавшись от нее, я рассматривал Флавию. Глаза ее были закрыты: должно быть, она пребывала во сне — во всяком случае, в забвении. А ноги ее были широко распахнуты, причем совершенно симметрично: она принимала меня в себя этим раскрытием — все мое тело своим телом, распластавшимся наподобие очень древней статуэтки — тех времен, когда ваятели старались выражать только самое сущность и ничего больше. То, что я видел, живо напомнило мне γέρραι в приморском святилище Венеры у Тавромения — поразительно, до содрогания. Святыни, виденные во время моих кошмарных метаний по острову, оживали, и я становился причастен их ужасающей божественной силе. Но теперь я словно чувствовал свою победу над испугавшей меня тогда силой. Искренние ласки Флавии словно сняли с меня некое заклятие.

Я видел восхитительную слегка закругленную возвышенность между распахнутыми ногами, над Венериной нивой. Я ласкал ее взглядом, который скатывался на другой ее склон, противоположный расселине с восхитительными, еще влажными от моего излияния темными перепонками — на совершенно покатый мягкий склон, который скользил вниз, расширяясь, на ее лоно, на уходящую в нечто бесконечное чудесную гладь. Я видел только этот треугольник с уставшей от восторга и вопрошающей темно-перепончатой расселиной, венчающий ее нежный кратер затаившегося, ласково подрагивающего вулкана, и совершенную бесконечность, состоящую из бесчисленного множества прямых.

В те мгновения она была моя бесконечность и моя идеальная прямая. Я знаю, что этого нет, что этого не существует в природе , что это только совсем малый, ничтожный момент истины, который не может быть даже обманом.

Словно спасительное заклинание, я повторял мысленно:

«Я не люблю тебя».

Однако я мчался, летел за ней в эту бесконечность. Идеальная морская гладь, άπειρον моря, из которого изъято тепло и которое казалось мне солнечным и согревало меня в Сиракузах.

Морская гладь, сколь бы идеальной она ни была, должна оборваться. Я знал, что идеальной прямой нет, знал, что если отдамся ей в этом ее образе, это окажется беспредельностью. Я знал, что это — идеальная действительность, которую невозможно схватить за изъян.

«Я не люблю тебя».

Я чувствовал с ней самую совершенную бесконечность, в которой невозможно остановиться, которой никогда не будет конца, хотя бы потому, что у нее не было начала. Она была моей вечностью. Поэтому я повторял снова и снова:

«Я не люблю тебя».

У нас не было начала: она стала моим исцелением от безумия, от любовного безумия. У нас не будет конца: я уйду из этой жизни, не простившись с ней, — она останется со мной в потустороннем мире, если только существует потусторонний мир.

Я знал, что в нашем полете над гладью идеального моря я никогда не натолкнусь на некую заморскую страну — на некую Африку моих детских мечтаний. Я не желал обманываться и обманывать ее: нам принадлежала вечность в одном из ее бесчисленных моментов.

«Я не люблю тебя».

Я постоянно искал встречи с ней, чтобы исповедоваться и исцелиться. В ее лице и в ее голосе было мое отражение. Однажды она сказала: «Насколько ты удивительно прост и насколько необычайно сложен, Луций Сабин!»

«Я не люблю тебя».

Игра наших тел, их ностальгические метания навстречу друг другу были совершенны невероятно , а потому мне казалось, что вряд ли я смогу полюбить ее.

С того дня, вернее с той ночи, я хочу видеть ее, говорить с ней, ласкать ее, хочу положить ладонь ей на затылок и впитывать ее удивительное тепло, хочу пить горечь слов отчаяния, когда она рассказывала мне о давних своих обидах, хочу светлого восторга, которым иногда исполняется ее голос, когда она говорит обо мне.

После убийственной страсти Сфинги-Эвдемонии, давшей мне столько восторгов, после моих метаний по Сицилии, после пристального взгляда Ока Смерти, после того, как я стал Черным Всадником, я оказался вдруг счастлив тем огромным, безграничным счастьем, которое поглощает весь мир и растворяется в нем.

Но уже тогда я мысленно прощался с ней, чувствуя боль, хватающую за горло.

Так свершилось резкое превращение Флавии из женщины внимающей, сострадающей, помогающей, в женщину, причастную любви. Пишу «причастную любви», потому что не могу назвать ее ни любимой, ни любящей, хотя явно было в ней и одно и другое, не знаю только в какой степени: так сомневаюсь я во многих вещах.

Затем, в дни, которые отделили первую ночь любви наших тел от второй, со мной произошло то, о чем так четко пишет Аристотель: «Και αρχή δέ τοΰ έρωτος αϋτη γίγνεται πάσιν, όταν μή μόνον παρόντος χαίρωσιν άλλα και άπόντος μεμνημένοις έρώσιν λύπη προσγένηται τφ μή παρεΐναι, καΐ έν πένθεσι καΐ θρήνοις ώσαύτως έπιγίγνεταί τις ηδονή ή μεν γάρ λύπη έπι τω μή ύπάρχειν, ήδονή δ' έν τω μεμνήσθαι και όράν πως έκεΐνον καΐ ά επραττεν και οίος ην…» [259] Для всех людей любовь начинается с того, что они не только получают удовольствие от присутствия любимого человека, но и, вспоминая о нем в его отсутствие, испытывают печаль из-за этого отсутствия, а в печали и слезах есть также некая услада, ибо печаль связана с отсутствием любимого, а услада — с воспоминанием и некоторого рода видением того, что он делал и каков он был… ( Аристотель . Риторика. 1,11.)