Марк Цицерон - Оратор

(161) Более того, сейчас кажется грубым, а некогда было очень изящным от слов, оканчивающихся теми же двумя буквами, что и "Optimus", отбрасывать последнюю букву, если за ней не следовала гласная. Это не пугало и в стихах, хотя теперь молодые поэты этого и избегают. Мы говорили [154]"qui est omnibu — princeps", а не "omnibus princeps" и "vita ilia dignu — locoque", а не "dignus". А если безыскусственный обычай так мастерски достигает приятности, чего же нам требовать от науки и искусства красноречия?

(162) Обо всем этом я мог бы сказать и подробнее, если бы только это было моим предметом, — ведь такая тема позволяет широко рассмотреть природу и употребление слов, — но я и так говорил дольше, чем этого требует поставленная нами задача.

Но так как о предметах и словах суждение принадлежит разуму, а звукам и ритму судья слух, и так как первое обращается к сознанию, а второе служит наслаждению, — там искусство достигается рассудком, здесь чувством. Поэтому мы должны или пренебречь желаниями тех, чьего одобрения мы ищем, или найти способ их удовлетворить.

(163) Две есть вещи, ласкающие слух: звук и ритм. Сейчас я скажу о звуке, тотчас затем — о ритме.

Слова, как было сказано [155], должны отбираться как можно более благозвучные, но почерпнутые все же из обычной речи, а не только изысканно звучащие, как у поэтов. "Qua pontus Helles, supera Tmolum ac Tauricos" — этот стих [156] блещет великолепными названиями местностей, зато следующий запятнан неблагозвучнейшей буквой: "fines, frugifera et efferta arva Asiae tenet" [157].

(164) Поэтому будем предпочитать добротность наших слов блеску греческих, чтобы не пришлось стыдиться такой речи [158]: "Qua tempestate Helenam, Paris…" [159] и т. д. Так мы и будем поступать, избегая, однако же, таких шероховатостей [160], как "habeo istam ego perterricrepam" [161] или "versutiloquas malitias" [162].

Закономерность следует соблюдать не только в сочетаниях слов, но и в завершениях, ибо в этом состоит указанное нами второе требование слуха. Завершения получаются или как бы непроизвольно – самим расположением слов, или же с помощью таких слов, которые сами по себе образуют созвучия. Имеют ли они сходные падежные окончания, или соотносят равные отрезки, или противополагают противоположности [163], – такие сочетания уже по собственной природе ритмичны, даже если к ним ничего не прибавлено намеренно.

(165) В стремлении к такому созвучию, говорят, первым был Горгий; к этому роду относятся наши слова в речи за Милона [164]:

"Est enim, iudices, haec non scripta, sed nata lex, quam non didicimus, accepimus, legimus, verum ex natura ipsa arripuimus, hausimus, expressimus, ad quam non docti, sed facti, non instituti, sed imbuti sumus" [165]. В этой фразе все, что надо, соотносится с тем, с чем надо, и уже по этому самому кажется, что ритм здесь не выисканный, а явившийся сам собой.

(166) То же самое происходит и при сопоставлении противоположностей: таковы следующие примеры, в которых речь не только ритмична, но даже образует стих [166]: "Earn, quam nihil accusas, damnas (чтобы избежать стиха, следовало бы сказать "condemnas") bene quam meritam esse autumas. Male merere: id quod scis prodest nihil, id quod nescis obest?" [167] Стих здесь образован самим соотнесением противоположностей. В прозе здесь был бы такой ритм: "quod scis, nihil prodest, quod nescis, multum obest". Так и всегда то, что греки называют антитезой, то есть противопоставление противоположностей, с неизбежностью само собой образует ораторский ритм, и притом без всякой искусственности.

(167) Этим приемом наслаждались древние еще до Исократа, в особенности же тот Горгий, в чьей речи обычно сами созвучия порождают ритм. Мы и сами часто этим пользовались, например, в четвертой речи нашего обвинения [168]: "Сравните этот мир и ту войну, прибытие этого претора и победу того полководца, нечестивую смуту одного и непобедимое войско другого, разнузданность одного и умеренность другого: вы скажете, что захвативший Сиракузы был их основателем, а принявший благоустроенный город был захватчиком".

(168) Итак, допустим, что мы познакомились и с этими ритмами: теперь выясним, что собой представляет третий вид ритмичной и складной речи. Кто его не чувствует, у того не знаю, что за уши и чем он вообще похож на человека. Во всяком случае, мой слух радуется законченным и полным периодам, ощущает кургузые и не терпит растянутых. Но зачем говорить обо мне? Я видел, как целые собрания встречали одобрительными криками складно оконченные фразы. Ведь слух ожидает, чтобы мысль была представлена стройными словами.

"Но этого не было у древних!" [169]Да, только этого, пожалуй, и не было: ибо и слова они умели отбирать, и мысли находить важные и приятные, но мало заботились об их связности и полноте.

(169) "Это-то мне и нравится", – говорят некоторые. – Что ж, если старинная живопись [170] с малым количеством красок славится больше, чем нынешняя, усовершенствованная, то, может быть, мы должны вернуться к древней и, уж во всяком случае, отвергнуть новую? Они хвалятся именами древних: ведь как среди возрастов наиболее почтенна старость, так среди образцов – древность. Я сам ценю ее очень высоко; и я не требую от древности того, чего в ней нет, а хвалю то, что в ней есть, тем более, что, на мой взгляд, то, что в ней есть, важнее, чем то, чего в ней нет: ибо больше достоинства в словах и мыслях, которыми они замечательны, чем в закругленности фраз, которой они не имеют. Эта закругленность была изобретена позже, но я полагаю, что и древние применяли бы ее, если бы этот прием был уже известен и в ходу; а после его изобретения им пользовались, как мы видим, все великие ораторы.

(170) Тем не менее, когда мы говорим, что в той или иной судебной или политической [171] речи имеется ритм, само это слово вызывает недовольство. Кажется, что если сам оратор стремится в речи к ритму, этим он прилагает слишком уж много стараний к тому, чтобы пленить слух. Основываясь на этом, эти люди и сами говорят отрывистыми и обрубленными фразами, и порицают тех, кто ведет речь складно и законченно. Такие порицания справедливы, если в этой речи слова пустые и мысли легковесные; но если в ней достойное содержание и отборные слова, то почему они предпочитают, чтобы речь хромала и спотыкалась, а не шла вровень с мыслью? Ведь этот пресловутый ритм ничего иного не означает, кроме того, что слова складно охватывают мысль; а это было также и у древних, но по большей части – случайно, а часто – благодаря природному чутью; и то, что у них особенно хвалят, почти всегда хвалят как раз за закругленную форму.

(171) У греков этот прием пользуется признанием по крайней мере около четырехсот лет [172], а мы его только недавно усвоили. И если Энний мог говорить в осуждение своим предшественникам [173]:

Тем стихом, каким вещуны певали да фавны, –

то почему мне нельзя таким же образом отозваться о древних? ведь я даже не собираюсь сказать, как он: