Зийа Нахшаби - Книга попугая

„Как же мне не быть мрачным, — ответил царь. — Ты хитрыми чарами и коварными уловками добыла сюда из Рума твоего возлюбленного и разделила с ним ложе. Как могла ты совершить такое коварство?! Как решилась на такое бесстыдство?!“

Затем он хотел ее казнить, но страстная любовь не дала дозволения вырвать такой кипарис из сада объятий, страсть не позволила обидеть такого фазана на лугах услады. Он молвил про себя: „Возлюбленная моя достойна созерцания, а не гнева и ярости. Мою месть надо направить на этого юношу, душу свою отвести на этом рабе“.

И повелел он прислужнику отвести юношу в угол и немедля снести ему с плеч голову. Несчастная мать, увидев это, чуть не лишилась чувств, едва не рассталась с жизнью. Но знала она, что волнение ее не принесет пользы, смятение будет бесполезно. Скрыла она свое смятение и примирилась с необходимостью».

«Прислужник отвел юношу в дом и сказал: „О юноша, разве ты не знал, что царский гарем — заповедное место верности, а не место коварства? Как мог ты совершить такой поступок?“ — „Знай же, — отвечал юноша, — что я роза из царского цветника, а не шип из солончака коварства. Румийская царица — моя мать, а я — ее родной сын. Из природной мягкости она умолчала обо мне и не сказала, что у нее есть сын от другого мужа. Любовь ко мне охватила ее, и она велела привезти меня сюда из Рума. Царь уехал на охоту, чужих в доме не было, материнское чувство одолело ее, она позвала меня в дом, прочитала мне страницы своей истории, покрыла меня поцелуями и слезами смыла пыль чужбины с моего чела. Вот каково мое положение! Хочешь убить меня — твоя воля, помилуешь — спасибо тебе“.

Когда прислужник услышал эти речи, сердце его охватило сострадание, и он молвил про себя: „Что-то чувствует сегодня вечером его несчастная мать… Что не сделано, то всегда можно сделать, что не убито, то всегда можно убить… Лучше всего будет пока пощадить этого ребенка, ибо такую розу нельзя срывать понапрасну, такую ветвь в шутку ломать не годится. Быть может, когда-нибудь эта тайна раскроется, обнаружится справедливый приговор… Тогда раскаяние уже не принесет пользы, сожаление будет бесполезно“. На другой день он пошел к царю и сказал: „Я выполнил все, что было приказано“.

Гнев царя после этого немного улегся, но зато доверие его к дочери кесаря исчезло. Несчастная женщина в отчаянии восклицала: „Что же это такое!? И сын мой убит, и муж потерян!“

А в дворцовом гареме была одна дряхлая старушка. Как-то раз она спросила дочь кесаря: „В чем дело? Отчего я постоянно вижу тебя в тоске, большей частью застаю тебя погруженной в отчаяние?“

Та не скрыла своей тайны и рассказала, что случилось. Хитрая старушка, силою своей хитрости похожая на Рустама [202], молвила: „Успокойся, я надумаю уловку, и сердце царя снова склонится к тебе, вся его злоба исчезнет“. — „Ах матушка, — ответила дочь кесаря, — если ты найдешь лекарство от этого недуга, я наполню твой подол драгоценными каменьями и тотчас же сделаю тебя богатой“.

Как-то раз старушка увидела, что царь один, и спросила его: „Что случилось? Я вижу, что тебя постоянно терзают сомнения. Признаки сомнений ясно видны на твоем челе, и приметы колебаний очевидны на твоем лице…“ — „Ах матушка, — воскликнул царь, — меня терзает сокрытый недуг, мучает меня невыразимое горе! Привез я сюда из Рума раба, а жена моя влюбилась в него. Раба я убил, но ее не могу решиться убить, ибо наверно не знаю, правда ли все это или ложь. Если я узнаю, что это правда, то я убью ее и избавлю свое сердце от сомнений“. — „Есть у меня ладанка с талисманом Сулаймана, — молвила старуха, — написана она прекрасным почерком на сирийском языке. Когда жена твоя будет спать, положи ей на грудь ладанку, и она скажет всю правду о том, что у нее на сердце. Но только берегись, не буди ее и хорошенько слушай, что она будет говорить“.

Царь изумился такой силе талисмана и молвил: „Да вознаградит тебя Аллах! Скорее неси сюда эту ладанку, чтобы я мог узнать содержание этой истории и понять сокровенный смысл этого происшествия!“

Старуха дала ему ладанку, пошла к дочери кесаря, рассказала ей, что она сделала, и сказала: „Когда царь положит тебе на грудь эту ладанку, ты притворись спящей и расскажи ему про себя всю правду“.

Когда прошла первая стража ночи, царь пришел в гарем к своей жене, увидал, что она спит, и положил ей на грудь ладанку. Жена тотчас же заговорила: „У меня от первого мужа был сын. Когда отец отдал меня за этого царя, я постыдилась сказать, что у меня есть большой сын. Так как желание свидеться с ним перешло все границы, я хитростью вызвала его сюда из Рума. Как-то раз царь уехал на охоту, я позвала сына в андерун [203], по обычаю матерей, обняла его и начала целовать его лицо и волосы. Весть об этом дошла до царя, он заподозрил меня в преступлении, снес неповинному ребенку голову, а от меня совершенно отвратился. И сына я потеряла, и супруг на меня гневается“.

Услыхав такие речи, царь разбудил ее, начал покрывать ее лицо и волосы поцелуями и воскликнул: „О сокровище моей жизни! Как же это ты совершила такую ошибку! Как могла допустить такую оплошность! Ты навекла на себя подозрение и погубила такого мальчика, а меня заставила устыдиться дел моих на Страшном суде!“

Тотчас же позвал он прислужника и сказал: „Тот ребенок, которого ты умертвил, ее милый сын, ее ненаглядное сокровище… Скажи, где могила этого невинного юноши, где покоится прах этого мученика? Я прикажу выстроить там мечеть“.

Прислужник поцеловал землю и молвил: „Эта роза еще смеется, этот цветущий куст все еще свеж и зелен. Я не умертвил его и пощадил его жизнь. Когда царь приказал мне убить его, я хотел выполнить приказ, но он молвил: „Эта царица — моя мать. Она стыдится царя и не говорит этого, не раскрывает той тайны, что у нее есть большой сын. Не убивай меня! Быть может, со временем обнаружится мой оправдательный приговор и тогда раскаяние не принесет пользы, сожаление будет бесполезно“.

Царь приказал привести юношу и бросить его к ногам матери. Когда она увидела лицо сына, она вознесла хвалу к великому Аллаху, стала мусульманкой — из христианства перешла в ислам. Прислужника она обласкала как только умела и до конца дней своих прожила в довольстве и покое».

Дойдя до этих слов, попугай обратился к Худжасте с такой речью: