Калидаса - Род Рагху

И эта отмеченная редким изобразительным мастерством и глубоким поэтическим чувством картина четвертого акта не остается красивым лирическим отступлением в драме, но вписывается органически в ее действие, которое замедляет здесь ход, с тем чтобы в следующем акте, сменяющем контрастным переходом приветливый и отрешенный от суеты мир лесной обители на холодный блеск царского дворца, привести героиню к трагическому испытанию.

В пятом акте прекрасный и трогательный образ Шакунталы предстает в новом освещении. Простую и чистосердечную девушку, выросшую на лоне природы и в неразрывном единении с ней, мы видим в глубоко чуждой ей обстановке. «Музыка первых четырех актов внезапно стихает. О, глубокое молчание и одиночество, которые ее тогда окружают! - восклицает Тагор, разбирая это место драмы в своей статье о „Шакунтале". - Она, чье нежное сердце сделало родным себе весь мир пустыни, стоит теперь совершенно одна. Она наполняет эту окружающую ее пустоту своей великой печалью» [74] Tagore R. Shakuntala/ Indian inheritance. Vol. I. P. .37.

Царь, околдованный проклятием, не узнает своей возлюбленной и отвергает ее. В интермедии перед этим в репликах второстепенных персонажей (канчукина, вайталиков — придворных певцов) описываются и особенно подчеркиваются величие и достоинство царя и его царского долга [75] Здесь звучит тема идеального государя, занимающая столь важное место в поэме «Род Рагху» (см. выше). . Это еще резче подчеркивает патетический характер последующей сцены отречения, предельно усиливающей драматическое напряжение, сцены катастрофы, подготовленной проклятием Дурвасаса.

Тема отречения восходит, по-видимому, к эпическому сказанию о Шакунтале, хотя нет уверенности в том, что именно оттуда заимствовал Калидаса сюжет своей драмы. Сцена повторяет также сюжетный мотив эпоса «Рамаяны», здесь использование его очевидно в перекличке с финалом седьмой книги эпопеи (знакомство с которой подтверждается четырнадцатой и пятнадцатой песнями «Рода Рагху» Калидасы) и особенно в обращении Шакунталы к Земле, явственно напоминающем об уходе Ситы к матери-богине, которому соответствует вознесение Шакунталы к своей небесной матери.

В конце пятого акта — характерное для поэтики древнеиндийской драмы введение комической интермедии после вершины трагедийного напряжения, разрешающегося катастрофой. Несомненно, драматург отчетливо оценивал в своем творческом воображении художественный эффект этого перехода и парадоксального воплощения счастливой судьбы в образе бедного рыбака, представителя одной из низших каст в социальной иерархии. Спасительный поворот событий, возвращающий героя и героиню к жизни и обретению счастья, определяется в сценке грубой перебранки фарсового характера, в которой комический эффект усиливается, видимо, «шепелявящим» магадхи, языком рыбака и городских стражников, ее участников.

Следом за этой сценкой, нарисованной очень живо и реалистично и исполненной юмора, начинается шестой акт, с новой силой и проникновенностью воплощающий господствующую в творчестве Калидасы тему разлуки.

С конца пятого акта в действие драмы все больше вторгается элемент чудесного. Сначала мы только слышим о демонах и небесных девах, но в шестом акте представители сверхъестественного мира уже появляются на сцене. Седьмой акт окончательно переносит действие в этот неземной мир, и перед зрителем встают величественные образы древних мифов.

Последние два акта драмы занимают в ее композиции особое место. Комическая интермедия, отделяющая трагический финал земной любви от явления небесной девы, отмечает кардинальный поворот в развитии сюжета драмы, разграничивая слагающие ее две части. Утраченную возлюбленную герой находит в ином, высшем мире. В мифической древности, к которой относится действие пьесы, мир земной и потусторонний еще не разделены глухой стеною, жизнь продолжается и за пределами земными, где Душьянта обретает сына, долженствующего продлить его род; тем не менее благополучная развязка в последнем акте не снимает трагедийного звучания первой части «Шакунталы».

В свое время европейская критика, смущенная особенностями древнеиндийской классической драмы, склонна была толковать их как признаки некоей неполноценности или ограниченности этого искусства, не достигшего высот, завоеванных античной трагедией, — мы упоминали выше упреки в «презрении к действию» и «однообразии интриги», которые обращали некогда к санскритской драме. К ним добавлялся тогда и упрек в «боязни трагических катастроф» (в цитированной книге С. Леви). В дальнейшем эту черту акцентируют обычно как одно из главных отличий индийской драмы от античной; причины этого недостатка усматривают в социальных, этических, религиозных и философских ценностях, признаваемых обществом, ее создавшим, и в других факторах; указывают также на диктат традиционного канона, сковывающий индийское драматическое творчество [76] См.: Bhat G. К. Tragedy and Sanskrit drama. Bombay, 1974. P. 95-96. Санскритская теория драмы действительно предписывает натаке счастливую развязку. . Однако именно «Шакунтала», вершина индийской драматургии, сосредоточившая в себе наиболее типичные ее характеризующие элементы, при внимательном прочтении опровергает расхожее мнение о неспособности индийского творческого духа возвыситься до трагедии.

Известно толкование Р. Тагора, видевшего в сказочно-мифологических мотивах злых чар проклятия и чудесного кольца-приметы в «Шакунтале» символическое отражение реальной душевной жизни человека. Герой драмы, по мысли Тагора, должен был пройти через очистительный огонь страдания, чтобы по достоинству оценить сокровища своей любви и возвысить свою душу от преходящей и мимолетной игры страстей до истинного и высокого чувства; проклятие отшельника оборачивается в конце концов высшим благом для любящих. Это толкование древней драмы великим поэтом нового времени освещает для нас неисчерпаемое богатство эмоционально-идейного содержания, отличающее немногие бессмертные творения мировой литературы. Можно, правда, усомниться в том, что для самого автора драмы и проклятие, и талисман были такими иносказаниями, какие отвечают восприятию произведения современным читателем. Метафора еще живет в поэзии Калидасы своей мифологической жизнью; герой действительно очарован в сцене отречения и действительно не узнает свою возлюбленную (в отличие от более «реалистического» в этом отношении сказания о Шакунтале в эпосе). И потеря кольца-талисмана, тоже определенная роком, лишает героиню защиты. Ее трагическая вина — забвение религиозного долга, заслоненного чувством, — влечет за собой неотвратимую кару судьбы.