Ланьлиньский насмешник - Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

Тут наш рассказ раздваивается.

Расскажем теперь о пареньке по фамилии Цяо, который жил в том же уездном городе. Было ему лет шестнадцать. Поскольку родился он и вырос в округе Юнь, куда был отдан в солдаты его отец, мальчика стали звать Юньгэ — Юньский сынок. Жили они вдвоем со старым отцом. Юньгэ был малый смышленый, торговал свежими фруктами у кабачков, которых немало разместилось по соседству с управой. Частенько перепадало ему и от Симэня.

В тот день, о котором речь, Юньгэ раздобыл корзину первых груш и пошел искать Симэня. Один отменный болтун сказал ему:

— Юньгэ! Если он тебе нужен, скажу, куда надо идти — сразу найдешь.

— Скажи, говорливый дядя, — попросил пострел. — Эх, найти бы мне его, получил бы медяков тридцать, а то и пятьдесят старому батюшке на пропитание.

— Вот что я тебе скажу, — продолжал говорун. — Он с женой торговца лепешками У Старшего развлекается. Целыми днями на Лиловокаменной у старой Ван в чайной пропадает. Зайди утром, зайди вечером — все там сидит. Ты — малыш, и придешь, так тебе ничего не будет.

Поблагодарил Юньгэ болтуна, взял корзину и направился прямо на Лиловокаменную к старухе Ван. Она сидела на скамейке и сучила нитки. Юньгэ поставил корзину на землю и поклонился.

— Ты зачем пришел, Юньгэ? — спросила Ван.

— Его милость ищу. Может, медяков тридцать или полсотни заработаю старому батюшке на пропитание.

— Что еще за его милость?

— Того самого — известно кого.

— У каждого имя есть.

— Того, кто двойную фамилию носит, [135] Китайские фамилии за редким исключением состоят из одного иероглифа. Фамилия Симэнь названа двойной, ибо содержит два иероглифа, что отличает ее от всех прочих. — пояснил Юньгэ.

— Это кто ж такой?

— Шутить изволите, мамаша? Говорить хочу с его милостью господином Симэнем.

И Юньгэ направился было в чайную, но его задержала старуха.

— Ты куда, макака? В чужом доме есть приемная, но есть и внутренние покои!

— А я вот пойду и разыщу.

— Ах ты, обезьяний выродок! — заругалась старуха. — Какого тебе еще Симэня в моем доме понадобилось?

— Что ж, мамаша, думаешь все сама съесть, а со мной и крохами не желаешь поделиться, да? Что, я не понимаю, что ли?

— Да что ты, молокосос, понимаешь! — наступала Ван.

— Настоящая ты сводня, старая карга! Тебе бы капусту рубить да ни листика не уронить. А если я брату-лоточнику все расскажу, что тогда?

Эти слова так и подкосили старуху.

— Обезьянье ты отродье! — вскипела она от злости. — К старому человеку подходишь да всякую чушь мелешь!

— Я, говоришь, макака, а ты — старая сводня, собачье мясо!

Ван схватила Юньгэ и задала две звонких пощечины.

— За что бьешь? — закричал пострел.

— Ах ты, подлая макака, мать твою…! Еще кричать будешь? Вот вышвырну за дверь, — ругалась старуха.

— За что бьешь, я тебя спрашиваю, старая гнида? Что я тебе сделал?

Старуха надавала подростку тумаков и выпихнула на улицу. Потом вышвырнула на дорогу корзину с грушами, которые раскатились во все стороны. Убедившись, что ему не одолеть сводню, Юньгэ с руганью и плачем пошел прочь, подбирая груши.

— Ну, погоди, старая гнида! Ты у меня еще поплачешь, — указывая в сторону чайной, ругался Юньгэ. — Не будь я Юньгэ, если не скажу ему обо всем. Вот разрушу твое логово, тогда не больно-то разживешься.

С этими угрозами сорванец взял корзину и пошел искать того, кто ему был теперь нужен.

Да,

Если хотите узнать, кого пошел искать Юньгэ и что случилось потом, приходите в другой раз.

Итак, побитый Юньгэ не знал, как бы ему выместить обиду. Он подхватил корзину с грушами и пошел разыскивать У Чжи. Пройдя несколько улиц и переулков, он заметил, наконец, торговца с коромыслом на плечах.

— Давно не видались, — проговорил Юньгэ, останавливаясь и разглядывая У Чжи. — А ты, брат, раздобрел.

— Мне толстеть не с чего. Я всегда такой, — отвечал У Чжи, ставя коромысло на землю.

— Как-то нужны мне были отруби, все лавки обошел — нигде нет. А у тебя, говорят, хоть отбавляй.

— Откуда у меня отруби? Я ни гусей, ни уток не развожу.

— Не разводишь, говоришь? А отчего ж разжирел и размяк, как селезень? Бери тебя, в котле вари, ты и голоса не подашь.

— А, ты оскорблять меня, макака негодная? Моя жена ни с кем шашни не водит, как же ты смеешь называть меня селезнем? [137] Намек на измену жены. Селезнем называют рогоносца. — возмутился У Чжи.

— Шашни не водит, а путается вовсю, — выпалил малый.

— С кем путается, говори! — остановил его У Чжи.

— Вот чудак! Да ты меня-то не хватай, лови лучше того, кто у нее под боком.

— Братец! Скажи, кто он, — допытывался У Чжи. — Десяток лепешек дам.

— Причем лепешки! Выпить пригласи, тогда скажу.

— Пойдем!

У Чжи поднял коромысло и повел Юньгэ в кабачок. Там он опустил коромысло, достал лепешек, заказал мяса и вина и пригласил Юньгэ.

— Вина хватит, а мяса пусть еще подрежут, — попросил паренек.

— Ну, говори же, брат.

— Не торопи. Поем, тогда и расскажу. И не волнуйся. Я тебе помогу любовников поймать.

— Ну, говори! — не унимался У Чжи, видя как Юньгэ поглощает мясо и вино.

— Хочешь знать, вот пощупай у меня на голове шишку, — начал сорванец.

— Где это тебе подсветили?

— А дело было так. Иду я с корзиной груш, ищу господина Симэня. Все исколесил, нигде нет. Тут один и говорит: «Он в чайной у старой Ван с женой У Старшего забавляется. Каждый день наведывается». Пошел туда. Может, думаю, медяков тридцать или полсотни заработаю. И представь себе. Старая карга не пустила меня к Симэню, избила, сука, и выгнала вон. Вот я и пошел за тобой. Сперва подразнил немножко, чтоб расшевелить, а то бы ты и не поинтересовался.

— Это правда? — спросил У Чжи.

— Ну, опять за свое! Говорю, никудышный ты человек! Жена там с Симэнем тешится, только и ждет, как ты за ворота. Сразу к старухе бежит, а ты не веришь. Неужели врать буду?!

— Не скрою, брат, — сказал У Чжи, выслушав мальчишку, — жена, верно, каждый день к старухе ходит — то платье шьет, то туфли. А домой заявится — румяная такая. У меня ведь дочка от первой жены, так она ругает и бьет ее с утра до ночи, есть не дает. А эти дни совсем не в себе. Меня увидит, не улыбнется. Я и сам стал подозревать. Верно ты говоришь. А что если я оставлю коромысло да пойду накрою любовников на месте преступления, а?