Сэй-Сёнагон - Записки у изголовья (Полный вариант)

Когда его святейшеству Домэ`й [390] Домэ`й (855–920) — буддийский священник и поэт. рассказали об этом, он сложил стихотворение, которое мне кажется превосходным:

Матушка светлейшего господина Охара [392] Фудзивара-но Митицуна (955–1020). Ему принадлежали дворец Охара (?), а также дворец Оно. однажды услышала, что в храме Фумо`ндзи читались «Восемь поучений».

На другой день во дворце Оно собралось множество гостей. Развлекались музыкой, сочиняли китайские стихи.

Она же сложила японскую песню:

Замечу, что это прекрасное стихотворение было, как видно, потом записано по памяти.

Когда принцесса, мать Аривара-но Нарихира, находилась в Нагао`ка, он служил при дворе и не навещал ее. Однажды во время двенадцатой луны от принцессы пришло письмо. Нарихира раскрыл его. В нем было лишь следующее стихотворение:

Эти строки глубоко трогают мое сердце. Что же должен был почувствовать Нарихира, когда прочел их?

Я переписала в свою тетрадь стихотворение, которое показалось мне прекрасным, и вдруг, к несчастью, слышу, что его напевает простой слуга…

Какое огорчение!

Если служанка начнет расхваливать человека благородного звания: «Ах, он такой милый, такой обходительный!» — тот сразу упадет в моих глазах. И наоборот, только выиграет, если служанка станет его бранить.

Сходным образом чрезмерные похвалы со стороны слуги могут повредить доброй славе дамы.

Да и к тому же когда такие люди примутся хвалить, то непременно ввернут какую-нибудь глупость.

Младших начальников Левого и Правого отрядов дворцовой стражи прозвали «надсмотрщиками» и порядочно их побаиваются.

Совершая ночной обход, они вторгаются в покои придворных дам и заваливаются там спать.

Это отвратительно!

Вешают на церемониальный занавес свои холщовые штаны и длинную одежду, скрученную в безобразный узел… Неблагопристойный вид!

Впрочем, эта самая одежда падает красивыми складками, прикрывая ножны меча, когда начальники стражи проходят мимо по двору. Они выглядели бы совсем молодцами, если бы могли, подобно молодым куродо, всегда носить светло-зеленые одежды.

«Когда прощался он, еще был виден предрассветный месяц», — сказал кто-то в песне о молодом куродо.

Однажды вечером дайнагон Корэтика стал почтительно докладывать императору о китайских классиках и, как всегда, задержался в покоях государя до поздней ночи.

Придворные дамы удалились одна за другой, чтобы прилечь где-нибудь за ширмами или занавесом и соснуть немного.

Я осталась в одиночестве бороться с одолевавшей меня дремотой.

Слышу, ночной страж возгласил:

— Час Быка, последняя четверть..!

«Уже светает», — сказала я про себя.

— О, если так, — заметил дайнагон, — вам, государь, незачем ложиться в постель.

Он даже и не помышлял о том, что надо идти спать.

«Вот горе! Что он говорит? — ужаснулась я. — Были бы здесь другие дамы, кроме меня, я бы уж как-нибудь ухитрилась незаметно прилечь на отдых».

Между тем государь вздремнул, прислонившись к колонне.

— Нет, вы только посмотрите на него! — воскликнул дайнагон. — На дворе утро, а он изволил опочить.

— В самом деле! — смеясь, вторила брату императрица. Но государь не слушал их.

Случилось так, что девушка, бывшая на побегушках у старшей служанки, поймала накануне петуха и спрятала у себя в клетушке.

«Утром отнесу своим в деревню», — думала она.

Но собака приметила петуха и погналась за ним. Петух взлетел на высокую полку под потолком галереи и пронзительным криком перебудил всех во дворце.

Государь тоже очнулся от сна:

— Что это? Как попал сюда петух?

Дайнагон Корэтика продекламировал в ответ стих из китайской поэмы:

Великолепно! Даже у меня, скромной прислужницы, неискушенной в науках, глаза широко открылись от восторга. Дремоты как не бывало.

Император с императрицей тоже были восхищены.

— Цитата как нельзя более отвечает случаю, — говорили они.

В самом деле, такая находчивость поразительна!

На следующий вечер государыня удалилась в опочивальню императора. Посреди ночи я вышла в галерею позвать мою служанку.

Ко мне подошел дайнагон Корэтика.

— Вы идете к себе? Позвольте проводить вас.

Повесив церемониальный шлейф и китайскую накидку на ширмы, я пошла с ним.

В ярком сиянии луны ослепительно белел его кафтан. Шаровары были так длинны, что он наступал на них.

Иногда, схватив меня за рукав, он восклицал:

— Не упадите! — и осторожно вел дальше. По дороге дайнагон чудесно скандировал китайские стихи:

Я вновь была до глубины души взволнована. Это заставило дайнагона засмеяться:

— Легко же вас привести в восторг таким пустяком.

Но как я могла остаться равнодушной?