Митицуна-но хаха - Дневник эфемерной жизни (с иллюстрациями)

Это, конечно, чувства суетные, но вот чего мне захотелось больше всего: я захотела, как говорится, вернуться на родину, хотя бы и не в парче.

Пришло время готовиться к празднику девочек — третьему дню третьей луны [5] Праздник девочек отмечался в третий день 3-й луны, который также считался праздником кукол и праздником цветов персика. . Было похоже, что людей у нас будет немного, и мои служанки принялись писать послание служанкам из дома главной госпожи. Письмо было шуточным:

От Канэиэ люди прибыли без промедления. Выпивки и еды принесли столько, что хватило дотемна.

Снаступлением средней декады мужчины поделились на команды и стали упражняться в стрельбе из лука. Они спешили натренировать друг друга. В тот день, когда в моем поместье собралась одна только отстающая команда, члены ее попросили моих дам вручить премии победителям. Под рукой ничего подходящего не оказалось, и выход нашли в том, что к ивовой ветке прикрепили листок голубой бумаги, на котором написали:

Ответы на это стихотворение сочиняли все стрелки, но я их забыла. Один ответ был таким:

Состязание предполагали проводить в конце месяца, но все перепуталось, потому что в установленное время в мире случилось неожиданное — разнеслась весть, что за какие-то прегрешения многие чиновники понижены в должности.

Числа двадцать пятого-двадцать шестого был арестован Левый министр из Нисиномия [7] Левый министр из Нисиномия ( Ниси-но мия-но садайдзин ) — Минамото-но Такаакира (914–982), 17-й сын императора Дайго и тесть императора Мураками. Левым министром стал в 968 г. В следующем году участвовал в дворцовом заговоре. Заговор был раскрыт, а его участники арестованы. Нисиномия — название дворца. . В надежде увидеть его Поднебесная шумела, и толпы людей бежали ко дворцу Нисиномия. Услышав, насколько все это действительно серьезно, Левый министр, никому не попавшись на глаза, бежал. «Наверное, к горе Атаго! В храм Киёмидзу!» — шумели все. В конце концов министра нашли и увели. Узнав об этом, я ужасно расстроилась, — до такой степени, что стала думать, насколько это нелепо. Но если так думала даже я, которая не знала всей подоплеки дела, то среди людей знающих не было ни одного, кто бы не увлажнил свои рукава слезами. Множество детей опального министра, попав в дикие края, неведомо куда, будет разлучено друг с другом. А то, что некоторые из них принимают постриг, вызывает такую жалость — и сказать нельзя. Сам министр тоже стал монахом, однако против своей воли был назначен главою провинциального ведомства на Кюсю и выслан из столицы.

В ту пору произошло одно только это событие. Хотя такие вещи и не следует включать в дневник, который ведешь только о себе, я помещаю в него эту запись, потому что рассказываю не о ком-нибудь, а о человеке, который вызывает у меня сострадание.

Впервую из двух пятых лун, когда больше двадцати дней шел дождь, Канэиэ соблюдал запреты, а потом начал длительный пост и затворился в горном храме. Дождь все шел и шел, и, глядя на него, я написала Канэиэ: «Здесь очень неуютно и тоскливо». Он в ответ написал:

Получив это послание, я ответила:

Пока мы так переписывались, наступила добавочная пятая луна. С конца ее я почувствовала какое-то недомогание и, ни с того ни с сего охваченная дурным самочувствием, только о Канэиэ и думала. Мне было жаль прожитой жизни и никого не хотелось видеть, и хотя я старалась пересилить себя, окружающие за меня беспокоились и устроили надо мной заклинания, сопровождавшиеся возжиганием опиумного мака. Однако время шло, а все оставалось по-прежнему.

Канэиэ все еще был в затворничестве и не заезжал ко мне. До меня доходили слухи, что он сооружает для себя новый особняк и время от времени проезжает мимо. Иногда он останавливался и спрашивал, как дела.

Однажды вечером, когда я чувствовала себя особенно слабой, Канэиэ возвращался из привычной поездки и, исполненный жалости и сострадания, привез мне бутон лотоса. При этом он сказал

— Стало уже темно, поэтому я к тебе не захожу. Это оттуда, посмотри, пожалуйста.

В ответ я только промолвила:

— Передайте ему, жива я или не жива — все равно…

Лежа в постели, я думала: «Ах, слышала я, что там действительно превосходное место. Я не знаю, буду ли жить, и не могу знать истинного сердца Канэиэ, и хотя он и сказал, что поскорее хочет показать мне то место, я не уверена, будет ли так на самом деле», — но одна только мысль об этом очаровала меня.

Шли дни, а самочувствие у меня было все то же, печальное.

И поскольку мое положение не казалось мне лучше, чем было до сих пор, слезы мои бежали, не встречая преград: себя мне не было жалко ни капли, ни росинки, а думала я непрерывно об одном лишь своем сыне — как он будет без меня. Должно быть, вид у меня был не такой, как всегда, поэтому ко мне решили позвать одного знаменитого священнослужителя, и тот произнес надо мною заклинания, — но и это никак не сказалось на моем состоянии. «Видимо, я скоро умру, — решила я, — и если это случится внезапно, и я даже не успею сказать того, что думаю, — будет очень жаль. А если представится случай, буду я говорить с Канэиэ обо всем, что придет в голову», — так я подумала и написала ему письмо:

«Хотя ты и говорил, что мне суждена долгая жизнь, и я надеялась увидеться с тобой и перемолвиться парой слов, ныне я, видимо, приближаюсь к пределу, и мною овладело печальное безразличие. И вот пишу. Часто слышишь: „Не надейся, что будешь жить в этом мире так долго, как захочешь“, — поэтому я жалею о себе не больше, чем о пылинке. Все мои думы заняты одним только нашим малолетним сыном. Недавно он очень расстроился, когда из-за какого-то пустяка у тебя был очень сердитый вид. Пожалуйста, не показывай, что ты на него сердит, если для того не будет достаточно больших оснований… А если моя вина перед тобой действительно так велика,