Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

Мы без труда обгоняем степных антилоп,
В бешеной скачке одну за другой настигая.

Взора нельзя от коня моего оторвать,
Смотришь с любой стороны — красота колдовская!

Я на привале седла не снимаю с коня,
Ночью лежу, с быстроногого глаз не спуская.

Друг мой, ты вспышку заметил? Мгновенно, как взмах,
Туча ощерилась, молния блещет в оскале.

Может быть, это отшельники лампу зажгли,
Вспыхнул фитиль, только масло, видать, расплескали?

Между Узейбом и Дариджем сделав привал,
Вдаль мы глядели, где молнии в тучах сверкали,

Видели мы над Сатаром и Язбулем дождь,
Так же над Катаном дождь затуманивал дали.

А над Кутайфою дождь зарядил поутру,
Все затопило — терновник и ветки азалий,

Краешком туча задела вершину Капан,
Серны с лугов под укрытие скал поскакали.

Все до единой повалены пальмы в Тейма,
Только на кручах строения не пострадали.

Сабир-гора, словно шейх в полосатом плаще,
Гордо стояла в густом дождевом покрывале.

Утром казалось: холмы — как ряды веретен;
Их обмотав буреломом, потоки стекали.

Волны свой груз уносили в низины, в пески,
Мерно качались они, как верблюды с тюками.

Птицы так весело пели, как будто с утра
Пили вино, а не влагу, застывшую в яме.

Трупы животных вечерний усеяли дол,
Словно растенья, что вырваны вместе с корнями.

Узнал я сегодня так много печали и зла —
Я вспомнил о милой, о той, что навеки ушла.

Сулейма сказала: «В разлуке суровой и длинной
Ты стал стариком — голова совершенно бела.

Теперь с бахромой я сравнила бы эти седины,
Что серыми клочьями мрачно свисают с чела…»

А прежде когда-то мне гор покорялись вершины,
Доступные только могучей отваге орла.

Предчувствуя, что наш конец неотвратим,
Предаться похоти и пьянству мы спешим.

Волкам подобны мы — но злее и упрямей,—
И насекомыми бываем, и червями…

Довольно, может быть, хулы, укоров, брани?
Я тоже не лишен ни опыта, ни знаний.

С корнями всей земли мои сплетались жилы,
Но смерть меня везде недаром сторожила:

Похитить молодость она уже сумела,
И скоро в вечной тьме мое исчезнет тело…

Я много воевал и странствовал, и я же
Верблюдов вел в степи, где двигались миражи.

А разве за врагом я не стремился вслед
По верному пути успехов и побед?

Не я ль завоевал и славу и величье?
Могла бы вся земля моею стать добычей.

И вот стремлюсь теперь к добыче лишь одной
И жажду одного: вернуться в край родной.

Я, словно девушку и светлую весну,
Когда-то прославлял кровавую войну.

Но ужас я познал теперь ее господства —
О, ведьма старая, что держит всех в плену,

Что хочет нравиться и скрыть свое уродство,
И отвратительную прячет седину…

И снова дождь! Опять, стекая с крыш,
Ты монотонно каплями стучишь.

И ящерица ловкая сквозь грязь
Легко скользит, куда-то торопясь.

Чехлом дождя деревья все накрыты,
Как головы отрубленные чьи-то.

Струится дождь, уныл и непрерывен,
И, наконец, свирепый хлынул ливень.

С востока налетел внезапный шквал,
И ветер южный вдруг забушевал.

Но, гнев излив и душу отведя,
Стал затихать — и нет уже дождя.

Мой ум созвучьем рифм излишне перегружен,
Их рой, как саранча, назойлив и ненужен.

Ты гонишь саранчу, которой окружен,
Однако кое-что возьмешь себе на ужин…

Так камни тусклых рифм выбрасывая вон,
Бесценных несколько я отберу жемчужин.

Поплачем над прежней любовью, над старым жилищем,
Хотя и обломков его мы уже не отыщем.

Далекие дни, погребенные в этих руинах,—
Как стертые буквы молитвы на свитках старинных.

Мне вспомнилось племя, и в сердце опять зазвучали
Тяжелые стоны моей бесконечной печали.

Молчанье хранил я, и только потоками слез
Безгласное горе внезапно на плащ пролилось.

Лишь тот удержать не умеет болтливый язык,
Кто сердцем своим и страстями владеть не привык.

Смотри, я качаюсь в седле, и больной, и бессильный,
По ветру уже развевается саван могильный…

К попавшим в беду я на помощь спешил неизменно,
И сколько несчастных я спас от оков и от плена.

А сколько с друзьями, пьянея от терпкого хмеля,
Узнали мы в жизни восторгов, любви и веселья.

Легко сквозь пустыни, где пыль ураганы метут,
Меня проносил быстроногий и сильный верблюд.

А сколько изъездил долин я цветущих и нив,
И тучи летели, их зелень дождем окропив.

Мой конь, неизменный в скитаньях, в походах, в бою,—
Умел он заране угадывать волю мою.

Стремительным бегом он даже газель превзошел,
Которую грозно преследует жадный орел.

Бывал я в пустынях, подобных долине Химара,
Которую в гневе спалила небесная кара.

Мой конь был — как ветка, всегда устремленная ввысь,—
Без удержу мы, обгоняя верблюдов, неслись.

Я вел мое войско, я верил, что с нашим оружьем
Коварных врагов мы и в их крепостях обнаружим.

Я вел мое войско все тверже и все непреклонней,
Пока не устали верблюды и крепкие кони.

Пока не увидел, что конь вороной недвижим
И коршунов стая уже закружилась над ним…

В этих землях не внемлют призывам моим —
Или я разговаривал с глухонемым?

Разве здесь не друзья мои? Разве не тут
Я всегда находил и ночлег и приют?

Так любовно и радостно так не меня ли
Здесь когда-то в шатрах дорогих принимали?

Я беспомощен — или не видите вы,
Что уже я не в силах поднять головы?

И боюсь, погружаясь в кромешную бездну,
Что в беспамятстве черном навеки исчезну…

А когда-то несчастных, врага поборов,
Я от смерти спасал, от беды и оков.

А когда-то, успехом и славой увенчан,
Я любил полногрудых и ласковых женщин.

И блаженство я с ними познал в изобильи.
Как стремились ко мне, как на зов мой спешили!