Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

Люди с годами трезвеют, а я не могу
Страсть превозмочь и поныне живу, как в тумане.

Скольких ретивых соперников я одолел,
Сколько оставил советов благих без вниманья!

Тьма с головой накрывала меня по ночам
Черной волной и готовила мне испытанья.

И припадала к земле, растянувшись, как зверь,
Длилась как будто с начала времен до скончанья.

Я говорил ей: «Рассейся! Рассвет недалек.
Хватит с тебя и того, что царишь ты ночами!»

Тьма не уходит. Мне кажется: звезды небес
К Язбуль-горе приторочены крепко лучами.

Даже Стожары взошли и недвижно стоят,
К скалам привязаны, словно ладьи на причале.

Утро встречаю, когда еще птиц не слыхать,
Лих мой скакун, даже ветры бы нас не догнали,

Смел он в атаке, уйдет от погони любой,
Скор, как валун, устремившийся с гор при обвале.

Длинная грива струится по шее гнедой,
Словно потоки дождя на скалистом увале.

О, как раскатисто ржет мой ретивый скакун,
Так закипает вода в котелке на мангале.

Прочие кони берут, спотыкаясь, подъем,
Мой же, как птица, летит на любом перевале.

Легкий наездник не сможет на нем усидеть,
Грузный и сесть на него согласится едва ли.

Кружится детский волчок, как стремительный смерч,—
Самые быстрые смерчи меня не догнали.

Волчья побежка и поступь лисы у него,
Стать антилопы и мышцы, подобные стали.

С крепкого крупа вдоль бедер до самой земли
Хвост шелковистый струится, как пряжа густая.

Снимешь седло — отшлифован, как жернов, хребет,
Как умащенная, шерстка лоснится гнедая.

Кровью пронзенной газели, как жидкою хной,
Вижу, окрашена грудь аргамака крутая.

Девушкам в черных накидках подобны стада
Черно-чепрачных газелей пустынного края.

Эти газели, как шарики порванных бус,
Вмиг рассыпаются, в страхе от нас убегая.

Задних мой конь обскакал, рвется он к вожаку,
Мечется стадо, как птиц всполошенная стая,

Мы без труда обгоняем степных антилоп,
В бешеной скачке одну за другой настигая.

Взора нельзя от коня моего оторвать,
Смотришь с любой стороны — красота колдовская!

Я на привале седла не снимаю с коня,
Ночью лежу, с быстроногого глаз не спуская.

Друг мой, ты вспышку заметил? Мгновенно, как взмах,
Туча ощерилась, молния блещет в оскале.

Может быть, это отшельники лампу зажгли,
Вспыхнул фитиль, только масло, видать, расплескали?

Между Узейбом и Дариджем сделав привал,
Вдаль мы глядели, где молнии в тучах сверкали,

Видели мы над Сатаром и Язбулем дождь,
Так же над Катаном дождь затуманивал дали.

А над Кутайфою дождь зарядил поутру,
Все затопило — терновник и ветки азалий,

Краешком туча задела вершину Капан,
Серны с лугов под укрытие скал поскакали.

Все до единой повалены пальмы в Тейма,
Только на кручах строения не пострадали.

Сабир-гора, словно шейх в полосатом плаще,
Гордо стояла в густом дождевом покрывале.

Утром казалось: холмы — как ряды веретен;
Их обмотав буреломом, потоки стекали.

Волны свой груз уносили в низины, в пески,
Мерно качались они, как верблюды с тюками.

Птицы так весело пели, как будто с утра
Пили вино, а не влагу, застывшую в яме.

Трупы животных вечерний усеяли дол,
Словно растенья, что вырваны вместе с корнями.

Узнал я сегодня так много печали и зла —
Я вспомнил о милой, о той, что навеки ушла.

Сулейма сказала: «В разлуке суровой и длинной
Ты стал стариком — голова совершенно бела.

Теперь с бахромой я сравнила бы эти седины,
Что серыми клочьями мрачно свисают с чела…»

А прежде когда-то мне гор покорялись вершины,
Доступные только могучей отваге орла.

Предчувствуя, что наш конец неотвратим,
Предаться похоти и пьянству мы спешим.

Волкам подобны мы — но злее и упрямей,—
И насекомыми бываем, и червями…

Довольно, может быть, хулы, укоров, брани?
Я тоже не лишен ни опыта, ни знаний.

С корнями всей земли мои сплетались жилы,
Но смерть меня везде недаром сторожила:

Похитить молодость она уже сумела,
И скоро в вечной тьме мое исчезнет тело…

Я много воевал и странствовал, и я же
Верблюдов вел в степи, где двигались миражи.

А разве за врагом я не стремился вслед
По верному пути успехов и побед?

Не я ль завоевал и славу и величье?
Могла бы вся земля моею стать добычей.

И вот стремлюсь теперь к добыче лишь одной
И жажду одного: вернуться в край родной.

Я, словно девушку и светлую весну,
Когда-то прославлял кровавую войну.

Но ужас я познал теперь ее господства —
О, ведьма старая, что держит всех в плену,

Что хочет нравиться и скрыть свое уродство,
И отвратительную прячет седину…

И снова дождь! Опять, стекая с крыш,
Ты монотонно каплями стучишь.

И ящерица ловкая сквозь грязь
Легко скользит, куда-то торопясь.

Чехлом дождя деревья все накрыты,
Как головы отрубленные чьи-то.

Струится дождь, уныл и непрерывен,
И, наконец, свирепый хлынул ливень.

С востока налетел внезапный шквал,
И ветер южный вдруг забушевал.

Но, гнев излив и душу отведя,
Стал затихать — и нет уже дождя.

Мой ум созвучьем рифм излишне перегружен,
Их рой, как саранча, назойлив и ненужен.

Ты гонишь саранчу, которой окружен,
Однако кое-что возьмешь себе на ужин…

Так камни тусклых рифм выбрасывая вон,
Бесценных несколько я отберу жемчужин.

Поплачем над прежней любовью, над старым жилищем,
Хотя и обломков его мы уже не отыщем.

Далекие дни, погребенные в этих руинах,—
Как стертые буквы молитвы на свитках старинных.