Джером Горсей - Записки о России. XVI — начало XVII в.

Проезжая через Литву, я везде встречал хороший прием, и вскоре прибыл в Смоленск (Smolenska), большой торговый город, первый пограничный город в России. Мой старый знакомый, сосед по Москве, князь Иван Голицын (Knez Ivan Gollichen), теперь воевода и главный наместник (viovode and chieff governor) этого города [357], смотрел на меня невесело и странно. Он, [а также] царь и правитель уже знали о моем пребывании и аудиенции у польского короля Сигизмунда и великого князя Литвы и приготовили мне худший прием, чем я ожидал; мне позволили ехать дальше, но послали вперед предупредить, что я прибыл. Поэтому в десяти милях от Москвы я был встречен сыном боярским (sinaboarscoie), который увез меня и поместил в доме Суздальского (Susdall) епископа, где за мной строго следили, что было не по обычаю, они опасались, что я увижусь с послом Польши, прибывшим с неприятным поручением: требовать возвращения большей части тех южных областей, которые когда-то принадлежали Польше; он держал себя властно; его переговоры продолжались, а мои были задержаны [358].

Некоторые из моих старых приятелей присылали мне тайком, через нищих женщин, известия, что произошли перемены и что я должен быть настороже. За мной послали. Я вручил грамоты королевы царю, он передал их Андрею Щелкалову, главному чиновнику посольств (Andrew Shalcan, chieff officer of ambassages), моему врагу по милости сэра Джерома Бауса. Слабоумный царь вдруг начал плакать, креститься, говоря, что никогда не давал мне повода для обиды, видимо, он был чем-то встревожен. Меня поспешно увели от него.

Князя-правителя не было там, и я ничего не слышал о нем, пока однажды вечером, проезжая мимо моего дома, он не прислал ко мне дворянина сказать, чтобы я приехал к нему верхом в определенное место под стенами Москвы. Приказав всем отойти, он поцеловал меня, по их обычаю, и со слезами сказал, что не может, по разным серьезным причинам, оказывать (открыто) мне прежнее расположение. Я сказал ему, что мне это еще более обидно, ибо совесть моя свидетельствует: я не давал ему повода для обиды, а всегда был верен ему, предан и честен. «Тогда пусть от этого страдают души тех, кто хотел нас поссорить».

Он говорил о разных вещах, которые нельзя доверить бумаге. Прощаясь, он уверял меня, что не даст и волосу упасть с моей головы — это была лишь пустая фраза. Между тем я получил много предупреждений от моих друзей, хотя многих из них за мое отсутствие удалили и прогнали. Мне были предъявлены многие обвинения: исключение из письма королевы печати и полного титула, чего не было в прежних посланиях, а это якобы обидно для царя и оскорбительно для царицы; обвинение в сношениях с польским королем и князем, а также в том, что я вывез из страны большие сокровища. На все обвинения я отвечал исчерпывающим образом, так что они вынуждены были прекратить дальнейшее дознание. Вопреки их воле это получило огласку и вызвало выражения симпатии и дружбы ко мне у многих. Вода, в которой варилось мясо для меня, была отравлена, также были отравлены и мое питье, кушанья и припасы; моя прачка была подкуплена отравить меня, она призналась в этом, сама рассказала кем, когда и как, хотя у меня уже были точные сведения. Мой повар и дворецкий — оба умерли от яда. У меня был слуга, сын господина из Данцига Агаций Даскер, у него открылось двадцать нарывов и болячек на теле, и он едва не умер. Опасаясь оставить меня в Москве, где в то время было много иностранных посланников, Борис прислал шепнуть мне, чтобы я ничего не боялся.

Царь и совет отослали меня на время в Ярославль (Yeraslave), за 250 миль [359]. Много других происшествий случилось со мной, их вряд ли стоит описывать. Известия, которые доходили до меня, были иногда приятны, иногда ужасны. Бог чудом сохранил меня. Но однажды ночью я предал свою душу богу, думая, что час мой пробил. Кто-то застучал в мои ворота в полночь. У меня в запасе было много пистолетов и другого оружия. Я и мои пятнадцать слуг подошли к воротам с этим оружием.

— Добрый друг мой, благородный Джером, мне нужно говорить с тобой.

Я увидел при свете луны Афанасия Нагого (Alphonassy Nagoie), брата вдовствующей царицы [360], матери юного царевича Дмитрия (Demetries), находившегося в 25 милях от меня в Угличе.

— Царевич (Charowich) Дмитрий мертв, сын дьяка, один из его слуг, перерезал ему горло около шести часов; [он] признался на пытке, что его послал Борис; царица отравлена и при смерти, у нее вылезают волосы, ногти, слезает кожа. Именем Христа заклинаю тебя: помоги мне, дай какое-нибудь средство!

— Увы! У меня нет ничего действенного.

Я не отважился открыть ворота, вбежав в дом, схватил банку с чистым прованским маслом (ту небольшую склянку с бальзамом, которую дала мне королева) и коробочку венецианского териака.

— Это все, что у меня есть. Дай бог, чтобы ей это помогло.

Я отдал все через забор, и он ускакал прочь. Сразу же город был разбужен караульными, рассказавшими, как был убит царевич Дмитрий [361]. А четырьмя днями раньше были подожжены окраины Москвы и сгорело двенадцать тысяч домов. Стража Бориса захватила добычу, но четверо или пятеро подкупленных солдат (жалкие люди!) признались на пытке, и было объявлено, будто бы царевич Дмитрий, его мать царица и весь род Нагих подкупили их убить царя и Бориса Федоровича и сжечь Москву [362]. Все это объявили народу, чтобы разжечь ненависть против царевича, его матери и их семьи. Но эта гнусная клевета вызвала только страшное отвращение у всех. Бог вскоре послал расплату за все это, столь ужасную, что стало очевидно, как он, пребывая в делах людских, направляет людские злодейства к изобличению. Епископ Крутицкий (Crutetscoie) был послан с 500 стрельцами, а также с многочисленной знатью и дворянами [363]для погребения царевича Дмитрия в алтаре св. Иоанна (как мне кажется) в Угличе [364]. Вряд ли все думали в то время, что тень убитого царевича явится так скоро и погубит весь род Бориса Федоровича [365]. Больную, отравленную царицу постригли в монахини, принося ее светскую жизнь в жертву спасения души, она умерла для света. Все ее родственники, братья, дяди, приверженцы, слуги и чиновники были разбросаны в опале по разным секретным темницам (Denns), осужденные не увидеть больше божьего света.

Подошло время моего отъезда [в Англию], мне сказали, что письма царя и Бориса Федоровича будут посланы за мной следом. В Москве оставалось много моего имущества, долгов, которые я был бы рад получить, а также порядочная сумма денег за Борисом. В своих письмах ко мне [366], я храню их по сей день, Борис писал, что не смог в отношении меня поступать так, как ему хотелось бы, что он будет стараться, как и раньше, заботиться о моем благополучии, но что ему нужно сперва устранить некоторые препятствия. Между прочим, писал он, если я нуждаюсь в деньгах, он пришлет мне их из своей собственной казны. Пристав (a pencioner) был послан ко мне проводить меня вниз по Двине и посадить на корабль. Я был рад оказаться там, наверное, не меньше Джерома Бауса, когда он отплывал. Многие из знатных людей предлагали мне свои услуги в моем трудном положении.