Библиотека первая. - Том 7. Античный роман

Правды отец, Эпикур, и сам повелел нам, премудрый,

Вечно любить, говоря: цель этой жизни – любовь.

Но эта ссылка скорее иронического характера, тем более что эпикуреизм, вульгарно понятый как жизнь ради наслаждения, не утверждается повествованием, а служит лишь объектом изображения.

Несомненно только, что Петронию была близка позиция Эпикура по отношению к богам; Эпикур отводил им скромную роль: согласно его учению, боги существовали, но не правили миром. Петроний был, очевидно, решительнее. Полные иронии замечания о богах тоже принадлежат героям повествования, но самый характер этих замечаний позволяет думать, что автор согласен с ними, – в противном случае, он едва ли позволил бы себе подобный тон, хотя представление о религиозном пиетете и имело в древности очень подвижные границы.

Сравнительно с греческим романом, у Петрония появляются, кроме характерных черт его эпохи (сюда, в первую очередь, относятся картина нравов, свидетельства развития в Риме восточных культов, изображение поднявшегося сословия вольноотпущенников), социально типизированные образы. Фигуры вольноотпущенников – нуворишей, хвастливых, необразованных, лишенных вкуса, – представляют собой высокую ступень обобщения, а описание пира Трималхиоиа поражает мастерством деталей, складывающихся в социально-психологическую картину большого размаха.

К новшествам, введенным автором, относится и дифференцированный язык действующих лиц.

Люди нового времени привыкли к тому, что каждый персонаж литературного произведения говорит в соответствии со своим социальным и психологическим обликом, и потому сейчас трудно в полной мере оце-ни.ть эту заслугу Петрония. Между тем в греческой и римской литературе представители различных культурных слоев обычно лишены речевой характеристики.

Особенно это бросается в глаза, когда нужно бывает определить говорящее лицо в каком-нибудь фрагменте. Точки зрения ученых обычно расходятся, и кандидатами на ту или иную реплику оказываются боги и кормилицы, рабы и мифологические герои…

Иное дело у Петрония. При сравнении речи Трималхиона и других вольноотпущенников с манерой выражаться ритора Агамемнона или Эвмолпа ощутимо резкое различие: речь первых изобилует народными элементами, пословицами, поговорками, избегает придаточных предложений, пестрит грубыми словами, ошибками и провинциализмами, а Эвмолп и Агамемнон говорят корректным и изящным языком образованных людей.

Скептико-ироническая позиция автора послужила причиной смещения масштабов и уравняла между собой высокое и низменное, смешное и серьезное. Поэтому в романе комические сцены неожиданно сменяются философскими и литературными рассуждениями, площадная брань соседствует с поэзией, а юридический документ – с вольной шуткой. Пестроту создают и многочисленные вставные новеллы, фантастические, иронические и бытовые, из которых наибольшую популярность приобрела в новое время новелла об эфесской матроне.

«Метаморфозы» Апулея – рассказ о превращенном в осла человеке – еще в древности получили название «Золотой осел», где эпитет означал высшую форму оценки, совпадая по смыслу со словами «замечательный», «прекраснейший». Такое отношение к роману, который был одновременно развлекательным и серьезным, понятно – он отвечал самым разнообразным потребностям и интересам: при желании можно было найти удовлетворение в его занимательности, а более вдумчивые читатели получали ответ на вопросы нравственные и религиозные.

В наши дни эта сторона «Метаморфоз», конечно, сохраняет лишь культурно-исторический интерес. Но художественное воздействие романа не утратило своей силы, а удаленность времени создания сообщила ему дополнительную привлекательность – возможность проникнуть в прославленный и малознакомый мир чужой культуры. Так что и мы называем «Метаморфозы» «Золотым ослом» не только по традиции.

Апулей использовал распространенный фольклорный сюжет превращений. Повествования о злоключениях человека, силой колдовских чар принявшего облик осла, были известны и до Апулея; это – не дошедшая до нас греческая повесть Лукия Патрского и сохранившаяся – тоже греческая – повесть «Лукий, или Осел», ошибочно приписывавшаяся Лукиану (II в. н. э.), с которой «Метаморфозы» имеют много точек соприкосновения. Предполагают, что оба они, Апулей и псевдо-Лукиан, перерабатывали, каждый по-своему, повесть Лукия Патрского. В отличие от конспективного изложения событий, характеризующего «Лукия» псевдо-Лукиана, Апулей дает подробный рассказ, перемежающийся большим количеством вставных новелл, а своей новой концовкой сообщает философское значение сюжету, пародийно-сатирически поданному псевдо-Лукианом.

Странствия Луция-осла кончаются неожиданным финалом: помощь богини Исиды возвращает ему человеческий облик, и отныне, пережив духовное перерождение, он становится адептом ее религии. В «Лукии» же развязка только подчеркивала комическое понимание автором своего материала; героя, вновь ставшего человеком, встречает оскорбительное разочарование возлюбленной, которой он нравился, когда был ослом, и его с позором прогоняют.

Торжественно-религиозная заключительная книга Апулея, присоединенная к забавным первым десяти, кажется нам странным несоответствием. Но нельзя забывать, что смешное и серьезно-величавое были в древности гораздо ближе друг к другу, чем сейчас, и Апулей мог, не вызывая удивления, завершить скитания Луция-осла столь своеобразно.

Финальную метаморфозу автор понимает как преодоление героем грубо животного, чувственного начала. Низменные формы человеческого существования воплощены в образе осла – животного, считавшегося в древности не столько глупым, сколько сладострастным, и сменяются формами чисто духовного бытия, поднимающего личность все выше по ступеням мистериального посвящения. В самом делении романа на одиннадцать книг содержится намек на его концепцию: для готовящихся посвятиться в таинства Исиды десять дней служили подготовкой к одиннадцатому – дню посвящения в мистерии. Перед нами, таким образом, повесть об освобождении личности от животной природы (животная природа подчеркивалась потерей человеческого облика) и торжестве ее в нравственно-религиозном прозрении.

Характерно, что в XI книге особенно отчетливо начинают проступать автобиографические черты, и образ героя постепенно сливается с образом автора. Луций оказывается жителем Мадавры, родного города Апулея, и его судьба, после того как он расколдован, имеет точки соприкосновения с личной судьбой автора. Некоторые моменты, впрочем, сближают Луция и Апулея еще в начале повествования (интерес к магии, к неоплатонизму, пребывание в Афинах). Все это говорит о том, что книга о победе человека над низменными сторонами своей природы в известной мере строилась на опыте собственной жизни, религиозно-философски переосмысленном.