Сборник - Памятники Византийской литературы IX-XV веков

Их (т. е. учеников. — T. М . ) он заставил задумываться и говорить о движениях звезд на небе, о рождении и гибели, неясное делал ясным, растолковывал и как бы подавал всем нетрудную пищу.

Для полного совершенства ему не достает двух вещей: исследовать аристотелевскую логику и метафизику. Не знаю, почему он пропустил их: умышленно ли сохраняя для себя предмет полезной работы и повод еще раз прославиться, или от недосуга, от набегающих все время друг на друга помех. Всегда углубленный в занятия, он трудился так много и создал такое, что заслужил бы восхищение и тогда, когда весь век только это читал бы и писал. Теперь же среди таких волнений и потрясений [534] Здесь, возможно, намек на ссылку Метохита в 1328 г. он, дивный, еще большего достоин удивления.

Ну так и ты выполни задуманное, не бегай от своих слов, как от обузы, не пренебрегай этим, как безделицей, приложи труд и покажи, что ученый Птолемей [535] Клавдий Птолемей — знаменитый астроном II в. н. э., построивший геоцентрическую систему мира. и Аристотель согласно друг с другом говорят о движении сфер. Сын Никомаха [536] Сын Никомаха, т. е. Аристотель. рассматривает сущности, неподвижные первоосновы и бесчисленные сферы, доводит их число до 55 и одним дает название «несущие», другим — «возвращающие назад» [537] См.: Аристотель, Метафизика, XII, 8, 1074а. , взяв будто бы эти имена у Каллиппа и Евдокса. Два звездочетца эти были знамениты еще до рождения Аристотеля. Ученый же Птолемей сообщает о гораздо меньшем числе подобных сфер. Всякий понимает, что слова его надежны, однако и те люди также полны учености, и они не болтают глупостей, ни сын Никомаха, ни те, у кого он перенял эти названия. Тут нужен великий ум, чтобы показать, как кажущиеся противоречия на самом деле не противоречивы.

Раз уже ты сам, что нам очень важно, по доброй воле начал побуждать свою великоразумность к этой работе, то да будет труд твой пред богом совершенен и беспорочен во всем, чтобы известность, как большой корабль, пронесла твою славу сквозь века целой и непорочной.

Мифы доносят до нашего слуха многое, что было в давнюю- давнюю пору, так и об Икаре удержали они в нас воспоминание о том, как он по глупости, не желая ступать по земле, хотел иметь крылья, дерзко порывался преступить предел, положенный природой, но средства имел ненадежные, не приставшие человеку разумному. Столь же негодные замыслы, думаю я, и у этих жалких людей, которые, по пословице, подставляют к Кавказу Олимп, да еще громоздят на него Парнас, чтобы оттуда достать небо. Вид их не сулит ничего доброго, и сеют они вокруг сплошное невежество. Подобно одержимым, которые искусывают сами себя, а думают, что ранят ближних, хваленая братия этих скоморохов, сами того не подозревая, больше всего вредят своими делами себе. «Чувствительное сердце гложет кости», — говорит дивный Соломон [539] Библейский текст (Притчи, XIV, 30) звучит несколько иначе: «завистливое сердце...» . Теперь, однако, происходит все наоборот: бесчувственное сердце гложет кости. Когда червь точит дерево, оно быстро превращается в труху и выветривается, а у этих любителей завидовать бесчувственное сердце точит самые кости и проникает, скажу я, до мозга души.

Изумляюсь я, почему Птолемей, премудро исследовавший все, оставил без внимания тех, кто, запутавшись в расчетах на земле, поносит занятия небесными явлениями и пренебрежительно смотрит на вышний порядок. Промолчал он об этом, видно, не без умысла, потому что слово не может выразить бессмысленного смятения и движения. В то время как фаэтоны, эосфоры, стильбоны [540] Фаэтон (светлый) — планета Юпитер; Эосфор (несущий зарю) — утренняя звезда Венера; Стильбон (сверкающий) — планета Меркурий. движутся по заведенному, недвижному, можно сказать, порядку и таинственными какими–то силами пасут земные дела, эти люди беспорядочно движутся во тьме, подобно тем звездам, которые проходят ниже лунного круга.

Всегда, а теперь особенно, дивлюсь я величию духа Платона. Он не возмущался, не требовал кары за то злословие, которым его осыпали, когда смеялись над его учением, а самого его терзали всячески [541] Возможно, здесь имеются в виду злоключения Платона при дворе Дионисия Младшего в Сицилии (361 г.). . Он имел тогда больше право негодовать, чем когда Анит и Мелит клеветали на Сократа [542] Анит и Мелит — обвинители Сократа на суде. Оправданию памяти учителя Платон посвятил свою «Апологию Сократа». , но он оставался спокоен и беспечален вовсе. За других, видно, судил он, следует заступаться, а за себя нет. Когда обезьяны начинают подражать повадкам человека, то неумение обличает их в том, что они не люди. На них похожи те, кто рядится в обличье Платона, берут у него кое–какие небольшие выражения и, не вникнув в платоновский замысел, обстреливают ими тех, кого ненавидят, пуская тупые и негодные стрелы, подобно тем троянцам, которые рукой трясущейся и как бы пьяной от страха пускали их со стены в доблестных героев, сами уже запертые в городе. Стыдливость, впрочем, незнакома невежеству. Оно любит восполнять изъяны природы наглостью, как нередко хромые возмещают деревяшкой отсутствующую ногу. Им должно прятаться и краснеть, а они отбрасывают стыд и хотят равняться с мудрыми, подобны бывая тем, кто рядом с желтыми камнями и смесью свинца с серебром ставит золото и драгоценные камни. Канули в бездну почтение к прекрасному и благоговение перед неприкосновенным, уничтожена и потоплена Харибда.

Антиподом рационалистического гуманизма Метохита и Григоры была мистика византийского монашества. Размежевание этих двух путей духовной жизни наметилось уже в IX в., в послеиконоборческий период, когда традиции эллинской философии и восточной религиозности стали жить, сосуществовать и развиваться до известной степени независимо и обособленно друг от друга. На протяжении IX–XIV вв. языческая культура постоянно привлекала к себе внимание образованных кругов общества, изучалась, возрождалась и к XIV в. стала как бы символом византийского национализма. Античные мотивы и образы усиленно проникали в живопись и литературу, ученые превозносили до небес Платона и Аристотеля и разделялись на приверженцев первого и второго, что не приводило, однако, к открытому разрыву гуманистов с официальной церковью.

Напротив, и Пселл и Григора искренне считали себя ее членами, но это развивало ту область умозрения, которая была далека от новозаветного интуитивизма. Вскормленные неоплатонизмом, гуманисты исследовали все то, что охватывалось человеческим разумом, естественные науки и логику прежде всего (отсюда их постоянный интерес к астрономии и математике), вещи же недоступные рациональному познанию оставались вне поля их зрения, и большинство церковных догм приобретало для них символическое, а не реальное значение. Дух неоплатонизма не был вовсе чужд и византийскому монашеству, однако тут его влияние ограничивалось терминологией и несколькими взятыми у него образами (например, образом света). Если гуманист искал истину вне себя, в объективных законах природы, то для монаха истина помещалась внутри человека, в глубинных подсознательных слоях всего его существа. В отличие от неоплатоновского дуализма, противополагавшего ум (nous) и материю (hyle), здесь противопоставлялось два неодинаковых состояния человеческой личности: состояние мучительной греховности и состояние свободы от греха. Духовная деятельность при этом сводилась не к познанию внешнего мира средствами логики и научного эксперимента, а к изменению, перерождению эмоций и аффектов («страстей») путем самовоспитания («подвижничества»). Эта теория, если так можно ее назвать, точнейшим образом разрабатывалась уже с IV в. и к XIV в. была хорошо известна в разных слоях византийского общества. Опытное применение разработанных правил аскезы носило название исихазма (от исихиа — тишина, покой, отшельничество). Главными центрами исихазма были монастыри Синайской горы и Афона. Там хранились и переписывались многочисленные рукописи христианских авторов, там же жили реальные представители исихазма.