Анастасия Углик - Новый год в России. История праздника

В России святочные рассказы были еще популярны, хотя ажиотаж вокруг рождественской тематики начал стихать – сыграла свою роль и антирелигиозная пропаганда, и многочисленные войны, которые влияли на интересы и приоритеты людей. К новогодним праздникам в советских журналах и газетах «Пионерская правда», «Мурзилка», «Вожатый», «Пионер» публиковались праздничные стихи и рассказы, в которых рождественская тематика была сильно искажена. Сюжетный акцент сместился с Рождества и Святок на Новый год и зимние школьные каникулы. Впрочем, некоторые мероприятия все же были привязаны к рождественским событиям – например, всем известная «Елка в Сокольниках», где бывал В. И. Ленин. Этот яркий эпизод входил в очерк В. Д. Бонч-Бруевича «Три покушения на В. И. Ленина», опубликованный в 1930 году, и лишь потом отделился от него и превратился в самостоятельное произведение. В новогоднем рассказе о детской елке В. И. Ленин напоминает доброго Деда Мороза, который исполняет желания детей, наполняя их сердца радостью и ожиданием счастья.

Аркадий Гайдар со своей повестью «Чук и Гек» в каком-то смысле возрождает жанр святочного рассказа, и его повесть напоминает произведение Ч. Диккенса «Сверчок на печи». Повествование наполнено сентиментальностью и романтикой, детским смехом, домашним теплом и праздничным настроением. Настоящая елка из леса, самодельные елочные игрушки, подарки, песни, танцы, красота зимней природы, бой курантов и встреча Нового года в тайге – хотя здесь отсутствует святочная тематика, по своему настроению повесть нисколько не уступает классическим рождественским историям, которые были известны в прошлых веках.

Вторым по старшинству, но совсем не по влиянию мифологическим персонажем на празднике елки в России была Снегурочка. Ею мы можем гордиться по праву – ни в одной другой культуре нет даже похожего женского образа. Впрочем, в ее происхождении есть немало белых пятен и допущений. История Снегурочки почти так же легко растворяется в глубине литературной традиции, как и она сама.

Традиционно считается, что у легенды о Снегурочке есть автор – им называют Александра Николаевича Островского, который написал пьесу о печальной истории дочери Деда Мороза и Весны-Красны. В ней Снегурочка предстает бледной светловолосой красавицей, покорившей сердца молодцев из царства Берендея и погибшей во время праздника Ярилы, прыгнув через костер. Такая трактовка была очень близка романтически настроенным читателям второй половины XIX века и при этом аккумулировала целый пласт более ранних мифов. Первый из них – легенда о Костроме, которую Островский, будучи родом из тех мест, точно знал.

Кострома – это не только город неподалеку от Ярославля, но и имя славянской богини, дочери Купальницы и Семаргла. История ее началась на берегу реки Ра, которая приблизительно совпадает с нынешней Волгой. Здесь у двух древних божеств родились сын Купала и дочь Кострома. Любопытные и упрямые, как все дети, они не слушали заветы своей мудрой матери и в конце концов поплатились за свое озорство. Купала убежал слушать пение птицы Сирин, был околдован ею и забран в царство Нави (читай – тьмы). Кострома же росла одна и становилась все краше. Как-то раз она сплела венок и спустила его вниз по реке, загадав себе хорошего жениха. Его подобрал Купала, который как раз, к несчастью, проплывал мимо на лодке. По обычаю это означало, что он должен жениться на девушке, которая сплела венок. Купала не возражал – ему приглянулась незнакомка, да и Кострома влюбилась в юношу с первого взгляда. Быстро сыграли свадьбу, и только потом боги сообщили молодым, что они брат и сестра. Купала бросился в костер, а Кострома утопилась в лесном озере, но божественные родители их не могли смириться со смертью детей. Поэтому они превратили их в цветок – тот самый, который у нас называют иван-да-марья (христианские варианты имен несчастных влюбленных). Эта легенда не полностью повторяет историю Снегурочки, но знакомые элементы проступают со всей отчетливостью: прекрасная дева, у которой не может быть жениха, гибель на костре, цветок, который вырос на месте смерти. А главное – очень сильная календарная привязанность образа. Именно память Купалы и Костромы чтут на языческом празднике Ивана Купалы, день летнего солнцестояния, в который зима окончательно передает свои права лету. На этом празднике гибнет и литературная Снегурка, потому что в первую очередь она символ уходящего, пусть прекрасного и нежного, но сметаемого новой огромной силой, которую можно называть Солнцем, взрослением (костер Ивана Купалы – один из обрядов инициации, которые проходят девочки, становясь девушками) или наступлением эпохи христианства.

Иллюстрация Георгия Нарбута к сказке «Снегурочка», 1907 год

Но есть и еще одна русская легенда о снежной девочке, которую в 1860 году записал в стихах Григорий Петрович Данилевский. В ней бездетные старик со старухой лепят себе из снега дочку, и добрые духи / Бог сжаливаются над ними, и снеговичок оборачивается настоящей девочкой, которая живет с ними всю зиму и радует. А летом подружки уводят ее прыгать через костер (вероятнее всего, купавский), и она, к ужасу собравшихся, тает в нем:

Пьеса Островского «Снегурочка» была напечатана в 1873 году в «Вестнике Европы» и поставлена в Большом театре. Но современниками она была воспринята неоднозначно и даже с недоумением. «Очевидно, что весенняя сказка г. Островскаго есть покушеніе на апотеозу весны и любви. Но дѣло въ томъ, что драматизировать эту апотеозу – дѣло самое неблагодарное. Весна, зима, осень, лѣто – могутъ бытъ сюжетомъ для художника-живописца, художника-лирика, наконецъ, эпическаго художника, но ни въ какомъ случаѣ не для драматическаго, ибо у послѣдняго нѣтъ никакихъ ресурсовъ, чтобъ изобразить неуловимую поэзію этихъ сюжетовъ и констатировать ихъ на сценѣ», – пишет в целом даже расположенный к Островскому критик Симон Титович Герцо-Виноградский в «Одесском вестнике». А столичные острословы были еще более жестоки. Федор Дмитриевич Батюшков, прославленный русский филолог, писавший про генезис «Снегурочки», называет пьесу Островского «ранней, непризнанной, одинокой ласточкой».

В первый раз «Снегурочка» была прочитана мной около 1874 года, когда она только что появилась в печати. В чтении она тогда мне мало понравилась; царство берендеев мне показалось странным ‹…› Словом – чудная, поэтическая сказка Островского не произвела на меня впечатления. В зиму 1879/80 года я снова прочитал «Снегурочку» и точно прозрел на ее удивительную красоту. Мне сразу захотелось писать оперу на этот сюжет, и по мере того как я задумывался над этим намерением, я чувствовал себя все более и более влюбленным в сказку Островского. Проявлявшееся понемногу во мне тяготение к древнему русскому обычаю и языческому пантеизму вспыхнуло теперь ярким пламенем. Не было для меня на свете лучшего сюжета, не было для меня лучших поэтических образов, чем Снегурочка, Лель или Весна, не было лучше царства берендеев с их чудным царем, не было лучше миросозерцания и религии, чем поклонение Яриле-Солнцу.