Михаил Кочнев - Миткалевая метель

Только высказать ли девушке всю гордость, радость за себя, за своих подруг, за всех людей!

— Скажу вам, дорогие товарищи, поведаю вам: что у вас, что у нас жизнь идет по-новому, по-хорошему, по-советскому. Спасибо вам, товарищи, что вы горы сдвинули, что во льдах пшеницу вырастили! А мы, ткачи, весь наш народ оденем в ткани нарядные, разноцветные… Стары-то тропинки все исхожены — по ним ходить не велик труд, не велика и честь. Новы пути не изведаны — ходить по ним нелегко. В первый раз я сама новым маршрутом шла не без опаски. Да не даром шла — свое счастье нашла. За мной пошли тысячи.

Поделилась Таня также и сомнениями своими:

— Одного в толк не возьму: всех я своей работой уверила, до сих пор не могу уверить одного Нифонта Перфильича — ворчит на меня, что перепутала я ему все расчеты, все таблички. Табличкам-то его, может, сто лет в обед. А ведь жизнь-то не камень — на одном месте не лежит, а все вперед бежит.

За высоким столом слова ее приветствовали рукоплесканиями. Добрый голос из-за того высокого стола услышала Таня: что, мол, есть еще такие люди, про которых не зря говорят: пока гром не грянет — ленивый не перекрестится. «Нет, Таня, ты не спутала дела, а фонарь перед ним зажгла. Та табличка хороша, которая освещает нам путь в работе. А та, которая устарела и стала мешать, — она не стоит ни гроша».

Словно ветер зашелестел в листве — прокатился веселый гул по всем рядам.

Говорила Таня Клязьмина:

— А что теперь дороже всего на земле? Все капиталы ценим мы не по-старому. На прежнюю-то мерочку нас ныне не мерь. Где есть воля, там есть и путь. Вот что дорого нам!

…Счастливая эта минута навсегда в сердце у молодой ткачихи осталась. Торопилась она на фабрику — скорее подруг повидать, свою радость рассказать. А Нифонт Перфильич все над табличками своими сидит. До того нагляделся, что вся цифирь перед ним запрыгала, заплясала, повела хоровод. И цифири в его табличке стало и тесно и скучно, рвется на простор.

Все на ткацкой ждут Таню. Глянул Нифонт Перфильич — а перед ним она сама!

Тут его таблички посыпались на пол. Нифонт Перфильич не стал их собирать, убежал в дальнюю комнату.

Не через день, не через два, но как ни дулся, а сам пришел к Тане Нифонт Перфильич и с благодарностью говорит:

— Не Магомет к горе, так гора к Магомету… Не зря это сказано: искру туши до пожара. Но этот пожар не потушить, и сам сгорит тот, кто его тушить вздумает. Я понял все. Потому его не потушить: загорелся он не от свечи, а от народного сердца. Был у меня, Таня, на сердце ледок, но растаял. Быть по-твоему: давай писать таблицу заново!

С радостью Таня отозвалась, но и погордилась, что ее золотая крупица труда всей Советской стране пригодилась.

Недавняя большая война непроглядной тучей на Советскую землю шла. Только солнце-то наше взошло высоко, не застить его никому!.. В том-то и сила наша, потому-то и широк у советских людей разворот в любом деле.

Зима седыми гривами метелится на дворе, лес дрогнет на ветру, знобит его сиверко. А непогодица-метель запустила свои неугомонные прялки, прядет и прядет на околице и в поле. Столько она напряла — раскатила белые полотна по всей земле, во все концы!

Зима сердитая. Трещит мороз. Ветер улюлюкает, воет, лоскутья дыма теребит, над фабриками носит.

Фашист в подзорную трубу из-под Ржева мутным глазом разглядывал на Кремлевской стене зубцы, бойницы, башенки считал, прикидывал: мол, сколько их. Да так и не сосчитал, не пришлось. Как он ни пялил глаза, с каждой версты лезут к нему в подзорную трубу березовые кресты вперемешку с осиновыми.

Фашистами эти украшения строганы. Крестовинами гитлеровцы, убегаючи, свой бесславный путь метили…

В ту памятную зиму и приехал к нам в Иваново Михаил Иванович Калинин; приехал он с народом потолковать, помочь, указать, за что следует — похвалить, а другого, может, строгой товарищеской критикой полечить. Это лекарство надежно, в любое время полезно.

Простое слово он привез, доходчивое, всякому понятное, такое, что и цены ему нет! Кто же Михаила Ивановича не знал! Кто же его не любил!

Вся его большая судьба, вся его славная борьба связана с миллионами рабочих людей. И крестьянам от него также всегда почет, уважение и внимание.

На слете колхозников выступал он. Так говорил, будто слово свое, каждому в душу клал. Это-то и дорого. Сколько колхозов в нашей области, и все они перед ним как на ладони! Все знает: где чисто жнут, а где грачей подкармливают прямо на полосе. Ну, таким-то не больно весело было сидеть на скамейках. И в жар и в холод бросало! С руководителей-то, говорил, мы в первую очередь спрашивали и спрашивать будем — не слов да посулов, а хороших дел, расторопности, разворотливости да хозяйской заботы о большом и малом.

До каждой избы, до каждой конторы, до каждого колхозника донесли его наказы и советы делегаты, когда разъехались по своим местам.

В те дни собирались ткачи на Большой мануфактуре — старые и молодые работники и работницы. Думы у всех на одном сошлись: пригласить, бы, мол его, Михаила-то Ивановича, к нам на фабрику хоть на самую короткую минуту.

Молодой помощник мастера, веснушчатый Венька Обручев, — он еще вот вот собирался заявление подавать в комсомол, — так он, этот самый Венька-то, может, жарче всех желал, чтобы навестил именно их Большую мануфактуру Михаил Иванович. Новой ее зовут не зря: в первую пятилетку выстроена, в ней все, начиная с самого нижнего камня фундамента и кончая острым стальным шпилем на главной трубе, сделано советскими мастерами.

Старая ткачиха Анисья Пантелеевна была в тот день счастливее всех.

— Я, — говорит она, — дорогого Михаила-то Ивановича слышала, еще когда молода была, стояла с ним рядышком, все слова его помню. Приезжал он тогда к нам в Родники, когда собирались пускать на полную мощь Родниковский комбинат.

Много, много хорошего припомнила она! Венька-то Обручев слушал ее, наслушаться не мог.

Пока-то они думали, как позвать к себе Михаила Ивановича, кого послать за ним, а он той порой, на радость всем рабочим, без провожатых сам нашел дорогу на Большую мануфактуру. Идет, стало быть, прямо к рабочим в цех. На шапке, на воротнике не успели растаять снежинки, сверкают блестками.

Белым платком он очки протер. Заметно, что годы-то большой работы легли ему на плечи. В глазах его — ясных, правдивых — всю его душу читай. Под заводскими сводами он сам с малолетства рос. Завод, фабрика ему давно знакомы. С рабочим человеком он как с братом брат.

Будто вместе с ним в корпус к рабочим праздник пришел. Всякому хочется услышать, увидеть его. Всем его мудрое слово было нужно, всем оно было дорого.

Разве такие беседы перескажешь!